Ошейник Жеводанского зверя
Шрифт:
Тимура снова подташнивало. Парня было жалко, но еще жальче себя, потому что не вышло...
– Ну надо же! – Обыскав лежащего, Марат извлек пакет, в котором лежал бумажник. Коричневый кожаный бумажник в пятнах засохшей крови. – Я не помню, чтоб у тех дебилов что-то брал... Тимур, ты хочешь меня обмануть?
– Нет.
– Тимур, не играй со мной. Не надо. Иначе мне придется сделать тебе больно. А я не хочу. Я ведь люблю тебя...
Он позволил дойти до подъезда и только потом ударил, как всегда, неожиданно и в полную силу. Ослепляя, опрокидывая в темноту. Сухую-сухую. Жесткую. Пятна перед
– Зубы, – сквозь туман боли донесся наставительный голос Марата, – нужны, чтобы кого-нибудь грызть. Ам, и все...
Катастрофа приближалась с неумолимостью электрички. Вибрировали нервы-рельсы, принимая неслышные многим сигналы, дрожала земля, и чесалась, просто-таки доводя до безумия, шкура.
А эта дура кобенится.
Жена декабриста. Умрет, но не предаст, и насрать, что от ее молчания ей же хуже будет. Да ладно бы только ей – Никита уже готов был на такую жертву, – но хуже будет многим.
Прежде всего самому Никите. Катастрофа-электричка доберется до перрона и, не подумав остановиться, размажет неудачника по рельсам.
Трупы-трупы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый.
Вечно запаздывает, вечно опаздывает, вечно бежит по следу, не в силах догнать. Пасть разинута, язык вывален, ноги мелькают по-над землею, смешная гончая летит по крови... зачем?
– А тебе тут звонили. – Марьяныч глядел сочувственно, и это тоже было признаком катастрофы. Что, уже донесли начальству о странных фантазиях чесоточного подчиненного? Или сверху позвонили, обеспокоенные служебным рвением, с просьбою попридержать?
В любом случае запретят. Скажут, отдохни, Никитушка, сходи в отпуск, а лучше к врачу...
– Кто?
Марьяныч, опустивши очи долу, принялся расковыривать бумажные завалы. Сопит-хрипит, плюет слюной. Старый. Бестолковый. Предсказуемый и удобный. Бери пример, Никитушка, вот каким быть надо, а не...
– Алексей Стоц... Стец... Стецкий, – прочел Марьяныч со второго раза. – Дружок какой-то Ирины...
Невидимый машинист ударил по тормозам, колодки соприкоснулись с железом, вышибая искру.
– И что?
– А ничего. – Марьяныч усмехнулся. – Связь оборвалась. Вот.
Ничего. Ничего страшного. Просто связь... оборвалась... случайно. Он перезвонит. Или Блохов сам, пробив по базе имя-фамилию, найдет парня. Найдет и поговорит. Обстоятельно.
Парень нашелся ближе к вечеру, в близлежащей больнице. Пробитый череп, стабильно тяжелое состояние. Невозможность разговора, на которую Никита наплевал.
Поезд едет, поезд стелет трупы по шпалам. Спешить надо.
– Эт-то он. – Парень сумел сфокусировать взгляд, скользнул по корочкам – вряд ли разобрал слова. – Ир-рку спсать. Он. Сзди. Злится бдет.
– Он – это Марат? Марат Шастелев?
– Тмр. Мрт. Он.
– Вы его видели? Сможете описать? Свидетельствовать? Доказательства. Какие доказательства?
– Он, – парень упрямо повторял одно, точно не слышал Никитиных вопросов. – Он. Ирка. Спсать. Принесла. Бумж...ник.
– Бумажник? – безумный кроссворд, подбираем слова по звукам, следим за реакцией. Есть реакция.
– Да. Тхв...
– Не понимаю.
Вдох.
Приборы отзываются нервными голосами, зовут на помощь сообщников в белых халатах, требуют убрать посетителя.– Та-ррр-хов, – отчетливо произнес парень. – Фмилия. Кровь. На бумж...
– Бумажник, который принадлежал Тархову. В крови? – Никита судорожно подбирал варианты. Скоро прогонят, уже бегут с охраной и угрозами. Не понимают, что сейчас другое важно. Успеть. Предотвратить. Убрать с рельс очередную жертву.
– Д-да. В его квртре. Сбитый.
– Кто сбитый? Он сбил человека и забрал бумажник?
– Нет. Он. Сняки. Дрлся, – мучительный вздох и закрытые глаза. Последним усилием выкинул. – Ирка. Дура. Спаси.
Тархова Федора Васильевича, он же Тархун, удалось найти лишь к полудню следующего дня. И не потому, что он не желал беседовать с Никитой, а потому, что был мертв. По официальной версии, стал жертвой сутенеров-конкурентов. Или недовольных клиентов. Или собственной крыши.
Или Марата Шастелева, только вот опять доказать причастность не выйдет. Машинист в Никитиной голове прибавил пару, разгоняя электричку до безумной скорости. Того и гляди высунется из окошка с лихим криком «Па-а-аберегись!».
Поздно беречься. Поздно беречь. Действовать надо.
Итак, в июне 1767 года я, Пьер Шастель, покинув обитель Сен-Прива, направился к Мон-Муше, желая встретиться со своим братом, Антуаном. Признаться, я, лишенный всякого контакта со своей семьей, испытывал серьезные сомнения, не зная, живет ли Антуан на прежнем месте и жив ли он вообще.
Добравшись до знакомых мест – все ж таки год слишком мало для мира, чтобы измениться, – я спешился, привязал лошадь к дереву и продолжил путь свой пешком. К хижине я подкрадывался, опасаясь, что о моем бегстве из монастыря уже донесли отцу или де Моранжа и они, предвидя мое желание узнать правду, устроят засаду в том месте, в которое я не мог не прийти.
Некоторое время я стоял в тени старого дерева, всматриваясь в окна дома, пытаясь понять, есть ли там кто-нибудь. Потом, не сумев ни подтвердить, ни опровергнуть догадку, подобрался ближе. И еще ближе, благо сама природа затянувшими небо тучами и слишком густыми сумерками способствовала сохранению тайны.
Меж тем в окне загорелся свет, слабый, скудный, и все же свидетельствовавший, что хижина по-прежнему обитаема. И я, словно мотылек, полетел на этот свет. Я приник к окну, уже почти не таясь, но пытаясь увидеть все, что происходит внутри.
И картина, представшая моим глазам, была ужасна.
Свечи горели на столе, освещая черное распятие, которое я хорошо помнил – прежде оно висело на стене в столовой комнате. А чуть дальше коленопреклонный, покорный великому символу стоял Антуан. Сначала мне показалось, что он молится, и позже я убедился в правильности догадки. Но что это была за молитва! В руках Антуана танцевала плеть о семи хвостах, из тех, что используют на флоте для наказания провинившихся матросов. Она взлетала над его спиной и раз за разом опускалась с глухим шлепком.