Ошибка творца
Шрифт:
Впрочем, хоть и незаконнорожденный, ребенок должен был быть «расово гигиеничен»: от обоих родителей требовались справки о расовой чистоте, отсутствии хронических болезней и судимости. «Лебенсборн» рассматривался как «фабрика арийцев», которым предстояло заселить территории Чехии, Польши и СССР. Однако и тут вышла недостача: немецкие девушки недостаточно грешили… И тогда в «Источники» стали свозиться дети с оккупированных территорий. Бывало, нацисты просто выкрадывали белокурых детишек на улице, а если родители пытались сопротивляться, их расстреливали на глазах у ребенка. А иногда, при зачистке деревни, среди десятка-двух детей попадалось несколько, подходящих под расовое описание. Тогда светлоголовых и голубоглазых отвозили в приюты, а темноголовых – в концлагеря. Славянских детей
Бронислава
Он должен найти ее. Калужкин видел, как она выскользнула из зала где-то за час до окончания заседания. Ему показалось или она действительно плакала? Конечно, плакала. Эта история, отвратительная, абсурдная, должна была произвести на нее эффект внезапного удара хлыстом. Мобильник не отвечал. Дома ее тоже не оказалось, он дозвонился до Брониного деда, судя по голосу и правильному, классически московскому выговору, из старой интеллигенции – впрочем, чего другого он ожидал? Бронислава, со своим внезапным румянцем, черной косой и юбками в складку, закрывающими колени, и была похожа на дореволюционную гимназистку. Калужкин на секунду замешкался на ступеньках суда: где еще она могла быть? Шварц, чертов выпендрежник, вскруживший девочке голову своими блестящими идеями! Он почти ненавидел сейчас старого друга, хотя как, боги, боги мои, можно было предположить, что… Калужкин оборвал свою мысль: нет, он не будет об этом думать. Итак, научный руководитель, свет в окошке, сначала убит, а потом, как выяснилось, убит не зря, тот еще извращенец. Куда же побежала скрыться от обломков идеалов его трепетная аспирантка? Конечно, в свой второй дом, в институт. Там после восьми легко отыскать кучу пустых кабинетов, где можно всласть выплакаться, не рискуя быть потревоженной заботливым дедом. Она явно хотела, чтобы все оставили ее в покое. Но ему нужно, необходимо было с ней поговорить, объясниться, наконец! Он взял такси до института и доехал почти мигом, без пробок.
Вечер, мягкий летний вечер вступал в свои права, когда он, показав пропуск, прошел проходную и вступил под своды института. Здесь было тихо, прохладно и – непривычно безлюдно. Мигали лампочки холодильников, пепельный сумеречный свет лился сквозь большие окна. Ни звука – и никого вокруг. Но она была здесь. Он знал это, чувствовал, заглядывая в пустые кабинеты один за другим. Где-то тут, за одной из бесконечных дверей, горько плакала его дорогая девочка, и у него дрожали пальцы от желания обнять, приголубить, прошептать в ритме колыбельной на ухо, что жизнь только начинается, ничего не кончилось, морок развеется, у нее еще все получится… Он открыл очередную дверь и замер.
Что-то происходило прямо перед ним на лабораторном столе: чья-то черная фигура ритмично двигалась между сметанно-белыми ногами, темная коса разметалась на светлой столешнице, руки то рвали на себя, то отпускали клетчатую рубашку. Калужкин узнал сначала босоножку, повисшую на одной из ступней, а потом услышал голос, хотя в этом нечленораздельном вопле-вздохе не было, не могло быть для него ничего знакомого.
Ему показалось, что он забыл – как дышать. Так, вытаращив глаза и открыв рот в судорожной попытке сделать вдох, он тихо прикрыл дверь.
– Тебе хорошо было? – Он заправлял рубашку в джинсы, и вид у него был крайне довольный.
Броня ничего не ответила – сдула с лица прядь и соскользнула со стола. Надо уходить отсюда – то, что произошло, было отвратительным и постыдным, но, как ни парадоксально, ей действительно стало легче. Она нащупала под столом вторую, соскользнувшую во время действа босоножку.
– Эй, куда? А поцелуй? – схватил он ее за руку. Ладонь у него была горячая и влажная, и Броня с отвращением отстранилась.
– Обойдешься! – Она на ощупь вынула оставшиеся шпильки, которыми закрутила сегодня волосы в пучок, и попыталась вновь заколоть их кверху, высвободив шею. – Не ходи за мной.
– Завтра? – Голос охранника звучал почти умоляюще, и эти
новые для Брони интонации были ей – вот ведь удивительно! – приятны.– Посмотрим, – повела она плечом и толкнула дверь.
Легким шагом, легким – впервые с тех пор, как она обнаружила труп Шварца, Броня шла по коридору, всматриваясь в темноте за огромным окном в огоньки пригородной станции. Коля, конечно, мог бы подвезти ее до дому, но садиться с ним в машину и терпеть поток пошлостей, который изрыгает его рот, было сейчас выше ее сил. Лучше уж спокойно добраться на электричке и… Она запнулась: в кабинете Шварца горел свет. На какую-то долю секунды Брониславе почудилось, что стоит толкнуть дверь, как за ней окажется долговязая фигура, склонившаяся над записями: «О-па! Ведь это ж Бронислава, опора бронесостава! Приветствую! А я вот тут решил на досуге…»
Но нет. Броня даже тряхнула головой, чтобы отогнать глупые мысли, – волосы, сдерживаемые лишь парой уцелевших после жаркой баталии с охранником шпилек, рассыпались по плечам. Она толкнула дверь и замерла на пороге. В кабинете, освещаемом лишь мягким кругом от настольной лампы, развернувшись лицом к ночному окну, сидел Калужкин. В руках он держал толстостенный хрустальный стакан из подарочного набора, который профессор называл «торжествопраздничным» и использовал исключительно в те моменты, когда кто-то из институтских совершал пусть небольшой, но прорыв. Тогда же вынималась и эта серьезная дорогущая бутыль – какого-то «Наполеона». Броня нахмурилась – бутылка, которую она помнила почти полной (не так уж часто случались у них прорывы), была теперь скорбно пуста, а Калужкин – она пригляделась повнимательнее – столь же скорбно пьян. Это было так неожиданно и так не сочеталось в ее голове с замом Шварца, что единственный вопрос, который она сумела задать, был:
– Евгений Антонович, что вы тут делаете?
Калужкин вскинул на нее маленькие глазки за стеклами с сильной диоптрией:
– Как что? Напиваюсь, Бронюшка. В зюзю. Будешь?
Он пододвинул к ней свой стакан, где на донышке плескались остатки коньяка. Броня не двинулась с места и только смотрела на него во все глаза.
– Ты такая красивая, – сказал он, сам себе кивнув. – Садись. У меня к тебе есть разговор.
Броня медленно отодвинула стул напротив стола, села. Калужкин подпер подбородок рукой, внимательно посмотрел на нее, и Броня вдруг засмущалась: быстро оглядела свое платье: мятое, но не так, чтобы сразу было ясно, чем она только что занималась. Единственное, что ее выдавало, – выпущенные на волю волосы, покрывающие сейчас плечи и спину: она еще ни разу не заявлялась в институт без гладкой прически.
– Тебе очень идут распущенные волосы, – сказал он ласково и попытался улыбнуться – улыбки не получилось. – Но говорить мы будем не об этом. Я хочу, чтобы ты знала: все, что сказано было сегодня в суде, ложь.
Бронислава сглотнула, тоскливо поглядев в окно, куда недавно пялился сам замдиректора. Сосны. Высокие шафранные стволы в сухой золотистой шкурке, сочащиеся янтарем: вот что обычно видел Шварц из своего окна, но теперь уже мало что можно было разглядеть. Зачем он снова об этом говорит?
– Что конкретно, Евгений Антонович? – тихо сказала она. – Что Бориса Леонидовича на самом деле убила его собственная дочь или что она убила его, потому что он к ней приставал?
Она отвернулась от окна, подняв на него тяжелый взгляд. Но он своего не отвел.
– Первое, я думаю, правда. А второе – наглая ложь.
– Я вам не верю. – Броня провела пальцем по кромке стакана. – Если верно одно, то верно и другое. Зачем бы тогда она его убила? А так все встает на свои места.
– Встает на свои места, говоришь? – усмехнулся Калужкин. – Просто ты не знаешь всех мест. Не видишь полной картины.
Бронислава криво усмехнулась, продолжая манипуляции со стаканом:
– Конечно, нет. Бедная маленькая Броня. Бедная маленькая Хильда Прешельт, пусть режет своих тритонов и не суется в настоящую науку. Она все равно не видит полной картины, верно?
– Это не так! – Калужкин запнулся. – Ты не можешь, не должна все валить в одну кучу! – Калужкин явно разволновался – на щеках загорелся лихорадочный румянец, нос, тоже покрасневший от выпитого, придавал ему уморительный вид. – Ты не должна разочаровываться в Шварце! Не должна разочаровываться в науке, слышишь?!