Осколки тени и света

– Тише, детка, тише, – Мелитар, устроившись рядом, гладила меня по руке, будто я плакала. – Никуда он от тебя не денется, он в тебя сутью пророс и корни пустил, а что характер дурной, так порода такая. Да и спрос с него небольшой. Крайний в роду всегда над законом, потому что сам себе закон. Вернется. Чтобы жить – нужен свет, а его свет теперь ты. А не вернется – сам дурак. Или у нас тут мужиков нет? Ты вон какая ладная, только свистни, мигом слетятся. Один уже стережет как сыч, – женщина покосилась на подпирающего столбик лестницы Эверна. Посмотрела и я.

Подпертый вампиром столбик смотрелся ровнее и внушительнее, сам же Эверн пребывал в растерянности. Лицо было… как я помнила, капельку надменное, немножечко презрительное, чуточку отстраненное, а лежащая на столбике кисть драла когтями посеревшее от времени дерево, оставляя светлые полосы. Внизу было полно тонкой, похожей на остриженные кудри стружки.

Я уже могла дышать сама, и в голове больше не звенело. Так что я кивком поблагодарила Мелитар, встала, не спеша, будто у меня все кости ломило и это я была старушкой, поднялась по лестнице на крыльцо и открыла годами не открывавшуюся дверь. Поскрипело, но не посыпалось. Надо будет все как следует починить.

Мамочка, папа, я пришла.

А он – не вернулся.

Глава 3

Он не вернулся. Что бы там ни сказала ирья Мелитар про корни и врастание, про дурной характер она тоже сказала. Она его знала с пеленок, я – и месяца не прошло. Каждая знала по-разному. И не всё. Он сам только про себя все знал, может потому и ушел, оставив мое сокровище мне. И тошноту свою плетеную тоже. Неуловимое умение подкладывать в сумку разные штуки вроде колючих чулок и почти искрошившейся лавандовой ветки, обнаруженной вместе с поделкой, было его каким-то особенным свойством. Или я просто не слишком внимательна и замечаю лишь то, что важно мне и додумываю-допридумываю прочее.

От ветки остался стебелек и труха на дне сумки. Чушь полная, но я ее не вытряхивала, хотя лаванды этой вниз по склону Форьи косой коси, только идти далеко и неудобно, проще ира какого-нибудь попросить по пути в или из Верхнего города нарвать. Или сходить в лекарский домик матушки Алиши. Мелитар просила называть ее так, но я стеснялась и звала, как все – ирьей.

Плетенку с нанизанными на шнурок камнями на ободке из колючей ветки я спрятала в самый низ в шкафу на мансарде – там был такой пузатый шкаф для полузабытых вещей. Плащ с одеялом тоже. И чулки, и штаны с рубашкой. Теперь я носила другое: длинные юбки, оставшиеся от мамы, неуловимо хранящие ее запах, постепенно сменяющийся моим, и белые блузы с вышитыми бисером рукавами, мамины же темные платья – у нее было много темных платьев, очень красивых и приличных, и немного неприличных красных. Помню, что папе особенно нравилось, когда мама надевала красное. Они оба, когда случалось выйти, вот так принарядившись, делались моложе, и их тишина становилась слышна окружающим.

В доме было почти так же – тот самыйне-звук. Не знаю, что слышали другие. Для меня – словно дом со Звонца оказался вдруг здесь, вписался, встроился в теперешний мелочами и вещами родителей. Это меня вылечило, будто они были рядом, когда…

Тяжелее всего пережидались ночи. Некому было караулить мой сон, разводить костер, чертить отвращающий круг, шуршать точильным камнем и угольками в голосе. Кошмары о прошлом поторопились наверстать упущенное. Просыпаясь, я в первый миг искала взглядом чуть ссутуленную фигуру, очерченную огнем, лицо в штрихах теней и тлеющие алые точки в глубине разных глаз, а не найдя, вновь забывала, как дышать, будто поводок душил меня, раздирая сердце на клочья. Однажды стало так… невыносимо, что я бросилась из дома в тот, который занимал Эверн. Не дом даже, флигель возле охоронца, одной стеной будто врезанный в бок горы. Стуком, наверное, разбудила пол-общины.

Задыхаясь, хватаясь руками за горло, и звука выдавить не могла. Вампир посерел лицом, втащил внутрь, ощупал всю, силой расцепив мои пальцы. Смотрел другим зрением, проверяя, не старый ли договор с Холинами виной, затем замотал в одеяло, которым только что укрывался, и смотрел в глаза алыми бусинами, почти что теми, успокаивая, как только вампиры умеют – забирал. Они делиться не могут, а забрать почти что угодно.

– Спрячь меня, спрячь, – шептала я, обрывая взгляд, выдергивая руки из одеяла, – возьми… Что хочешь возьми, только спрячь.

Тесьму на сорочке распустила, протягивала запястья с тлеющими под кожей колкими нитками и царапала себя, достать их хотела, чтобы не билось, не дергало, не тянуло и не…Ине… Ине мой…

– Мне так холодно, Ромис… Немного тепла… Помнишь, как было? Тогда, с кружками? Хоть каплю.

Он терпеливо надевал сорочку обратно на ходящие ходуном плечи, руки держал, гладил по тускло тлеющим волосам, снова успокаивал, потом сдался. Полез впотьмах в комод, опрокинул там что-то, словно не видел. Гремел и звякал. А затем светсферу зажег и вздрогнул, обернувшись. Должно быть, выглядела я при свете сущим пугалом, как такое любить? Но он не сразу отвел взгляд, храбрый какой, собрал и чашку с кистью и набор игл, кажется тот же, что прежде – нескольких не хватало. Вытряс в чашку остатки смеси из одного пузырька, доливал из второго, кровью капал и что-то плел, держа руку над смесью, а я видела дрожащее марево, будто пар. Раньше не видела. Когда он закончил, я снова потянула с плеч сорочку, а он снова надел обратно, стараясь не касаться кожи проступившими, но быстро втянувшимися когтями, и головой качнул.

– Как было не выйдет, светлячок, смотри.

Аккуратно взял мою руку, устраивая поверх своей, прохладной, макнул кистью в чашку и вывел по запястью несколько значков-рун. Они тут же собрались каплями и скатились, как вода по вощеной бумаге, испачкав простыни и краешек одеяла.

– Я был бы только рад, чтоб ты светила лишь мне, Эленар. И взял бы, что предлагаешь, но ты искала не меня, не мне несла свой дрожащий огонек.

Снова обернул меня одеялом и пошел заварить чаю. От одеяла немного пахло железом, другим, и комнатой, будто в дождь не закрыли окно. Потом потянуло распаренными травами. Ромис убрал со стола ненужное и дал мне чашку.

– А себе?

– Чтобы ты опять их перепутала и коварно меня соблазнила? – улыбнулся Эверн, не размыкая губ, но удлинившиеся клыки все равно оставили вмятинки на нижней губе.

Я пожала плечами. Они перестали дрожать. От чашки по рукам разливалось тепло и от одеяла тоже, ведь я больше его не сбрасывала. Может и дрожала от того, что в домике Эверна куда прохладнее, чем в моем.

– Теперь спи, – сказал он, когда чай закончился.

Веки делались тяжелыми, то ли питье помогло, то ли Ромис тайком чаровал.

– Здесь? А ты?

– А я покараулю. Как раньше, – погасил светсферу и спрятался среди теней.

– А вдруг жук?.. Глаза закрою, а он… по руке ползет?

– Никаких жуков, я прослежу.

– Будут говорить…

– Будут, – согласилась тьма, уютно протлев алыми бликами.

– Ну и… И пусть. Или я себе не хозяйка?

– Или, – непонятно отозвалась тьма, но я уже засыпала.

А перед рассветом, пригибаясь, кутаясь в нагло стащенную куртку Эверна, кралась за плетнями, обстрекав ноги крапивой и, шипя на провожающего меня Эверна без куртки, чтоб присел и не выдавал своей рубашкой, невозможно белой в оседающих сумерках. Он невозмутимо заявлял, что сверху жуков лучше видно, а перед домом, повиснув на столбике перил и вновь поцапав его когтями, как метящий угол кот, напомнил, что я пришлая. И хоть Мелитар своей зовет, в семью меня не принимали, а если бы и приняли, так я все равно дама свободная в своих предпочтениях и симпатиях. Вроде как замужем? Ерунда, какая. Во-первых, тут никто не знает, во-вторых, здешний замуж совсем не такой, как принято в Нодлуте, а в третьих – роса, и у меня сорочка вымокла по самую ж-ж-ж. Ему, конечно, вид приятен, но так непременно простужусь. И добавил, что все пройдет. Скоро.

Не соврал, в целом. Прошло. Как обещанная, но неслучившаяся простуда. Я постепенно привыкла, а дом, будто устыдившись моего ночного побега, забирал кошмары себе. И если что-то и снилось, утром об этом напоминали лишь едва заметные розоватые следы от ногтей или немного влажная подушка. Все реже и реже.

Больше всего дом походил на шкатулку для колец и других украшений, со множеством небольших комнат, в каждой из которых свое маленькое сокровище. Я обошла их все. Светлее всего мне отчего-то было в той, где они ушли. Я не стала ничего в ней трогать, поправлять и переставлять, оставив в неприкосновенности смятое покрывало, полуразвернутое к окну кресло со сползшей с вилюрового плеча серой шалью, альбом на секретере и скатившиеся на пол карандаши, трость с птичьей головой, привалившуюся посеребреным клювом к изголовью постели, и лежащий на краю раскрытой шкатулки браслет с красными камнями. Гранаты или рубины – отсюда с круглого пуфика, жмущегося в уголок между дверным косяком и шкафом, было не разобрать. Я бы не разобрала, даже если бы взяла в руки, красное и красное, блестит. Какая разница из чего, если красиво и нравится? Хотя свое сокровище я не сразу приняла. В детстве бусина с трещиной мне была не по душе, единственная из всех на нитке. А теперь… Теперь я была другая.