Ослик Иисуса Христа

Насидевшись у «Перевёрнутой лодки», Наташа и Ослик поднялись. В будущем они не раз ещё встретятся, но теперь, слушая шум волн и оглядываясь назад, оба предчувствовали недоброе. Время от времени заключённых предпринимателей освобождали по амнистии, но то были крохи и, ясное дело, для вида (или чтоб снова «подоить»), а отнюдь не как проявление доброй воли. «Во всяком случае, лучше не будет», – Лобачёва сникла и как-то вся погрустнела. «С другой стороны – куда уж хуже», – надеялся Ослик.

В его голове крутилась всё та же «Модель крокодила». Как и в начале нашего рассказа, Ослик по-прежнему рассчитывал на здравомыслие и искал гармонии с внешним миром.

В Москве он провёл субботу и воскресенье. Как и в былые годы, по выходным город пустел, что и к лучшему. Ослику нравился безлюдный город. Осень побуждает к воображению. Всюду жёлтые листья, то и дело моросит дождь, порывы ветра и запах кофе – куда бы Генри ни заглянул перекусить и кое-что записать. В основном он записывал короткие впечатления, сюжеты для Твиттера (и для будущих иллюстраций, если повезёт). В отдельную папку он складывал мысли касательно бельгийского андроида, да и вообще размышления, в том числе и по поводу эволюции сознания.

В настоящий момент андроид, над которым Ослик работал, представлялся ему всего лишь зародышем на одной из ранних стадий искусственного онтогенеза. При этом к концу проекта учёный намеревался не просто научить машину думать, но и повторить в ней признаки как можно большего числа приличных людей. Что бы сказал на это Эрнст Геккель? «Онтогенез есть быстрое и краткое повторение филогенеза», – вот что ответил бы немецкий естествоиспытатель и пожелал бы Ослику долгих лет жизни.

В Москве он выкроил также время и присмотрел для себя небольшую квартиру на Солянке, надеясь в ближайшие месяц-два купить её. В офисе «Инком недвижимости» ему обрадовались – ещё бы: Ослик не торговался, в течение получаса подписал необходимые бумаги и договорился об окончательной сделке на декабрь. По плану он собирался 20–21 декабря вернуться в Москву, оформить последние документы и впервые после эмиграции встретить Рождество (а там и Новый год) в России.

В воскресенье вечером он позвонил Лобачёвой в Харьков и рассказал ей о своих планах. Та обрадовалась и спросила: «А что с Эльвирой?» С Эльвирой он так и не встретился, зато повидался с Собакой Софи. Таня Лунгу по-прежнему «лечилась» на Мосфильмовской, Марк совсем опустился, и Ослик твёрдо решил во что бы то ни стало освободить их. Вероятнее всего Ослик устроит им побег. Хотя, как знать, может, обойдётся и по-людски. К примеру, он выкупит их – в России без труда можно купить и человека, и его душу. Так было раньше, так оставалось и теперь.

Он побеседовал с врачом Лунгу и, когда предложил ему деньги, тот оживился и даже показал свои белоснежные зубы.

– Знаете, сколько я отдал за них? – спросил доктор.

Нет, Ослик не знал.

– Миллион 200 тысяч, плюс гарантия.

Плюс ещё что-то, Ослик так и не понял. В целом же, вполне разумная цена. Порядка 20 тысяч фунтов – не так уж и много в обмен на свободу его друзей. Правда, предстояли и другие расходы, но делать нечего: Софи и Марку требовались документы, затем друзей следовало переправить через границу (самая дорогостоящая часть) и к тому же устроить их там.

Эльвира Додж? Она не стала с ним говорить.

Додж сослалась на обиду, и вообще ей «давно уже надоела эта канитель».

– Сочувствую, – промямлил Ослик.

– Не стоит, – ответила Додж и отключилась.

Нет так нет. Он едва ли рассчитывал на большее. Зато в самолёте (Домодедово – Хитроу, рейс BA 236, «Боинг 767») Генри придумал небольшой рассказ про Додж и Наташу Лобачёву (чем в итоге и утешился).

Лобачёва и Додж

Это был откровенно сюрреалистический рассказ, что и не удивительно. События последних дней утомили его: Ослик устал, да и в голове всё перемешалось. Действие разворачивалось на веранде кафе «Пролог» в Коктебеле. Генри был столиком на металлических ножках, а за этим столиком сидели Наташа Лобачёва и Эльвира Додж. Подруги наслаждались кофе, время от времени поглядывали на Карадаг и тихо беседовали. Казалось, они давно не виделись и им было чем поделиться.

Их истории выглядели довольно типичными для постсоветского пространства, да и вообще типичными для людей вполне здоровых и тем не менее несчастливых. Они состоялись и материально, и физически, и умственно (это вам не Собака Софи из дурдома), но не тут-то было. Додж искала перемен, её пугало будущее, а Лобачёва и вовсе казалась разочарованной: она нелюбима, да и с работой не вышло – одно лукавство.

Так что подругам тоже досталось.

Зато Ослик (этот столик у моря) как будто и не терзался ничем. Он хоть и был одинок и точно так же, как Лобачёва с Додж, не очень-то верил в будущее, но всё ж таки не унывал. Больше того, Генри, по сути, наслаждался чудесным ощущением неодушевлённости. «Волшебство одиночества», – как заметит он позже, когда стемнеет, на дворе зарядит дождь, а Лобачёва и Додж допьют свой кофе и распрощаются у киоска напротив с надписью «Обмен валюты».

Со столика уберут чашки с блюдцами и пепельницу. Некоторое время над Осликом покружат дивные запахи «Ив Роше», сигарет Vogue Menthe и латекса от Эльвириных чулок, после чего всё стихнет. Останутся лишь шум ветра, мяуканье кота, да плеск волн на пристани. Волшебство одиночества, одним словом.

В конце рассказа Генри подводит итог. Весьма противоречивый, надо сказать, итог, да ничего не попишешь. Осликов «Боинг» заходил на посадку, внизу показался остров Шеппи, поездка подходила к концу.

«Будучи безмолвным и циклически выполняя одни и те же действия на самом себе, – запишет Ослик, – можно испытать и боль и удовольствие – в зависимости, как посмотреть. Проведя достаточно времени под навесом кафе, столик (столик Иисуса Христа) скорей всего приспособится и даже станет подумывать о будущем. Во всяком случае, деревянный столик на металлических ножках не утратит надежды. Наступит новый день, придут новые люди. Не так уж и плохо».

Не так уж и плохо? Может и правда Генри следовало бы поумерить свои аппетиты и довольствоваться малым? Чем и в самом деле не радость – новый день и новые люди? И тут Ослик нащупал в кармане джинсов визитку того самого кафе из Коктебеля. «Литературное кафе „Пролог“», гласила надпись, а с обратной стороны красовался фрагмент из стихотворения Максимилиана Волошина с таким же названием. Надо же. Генри немедленно загуглил и «Пролог», и Волошина.

Стихотворение было написано 11 сентября 1915 года в Биаррице и посвящалось Андрею Белому. Что надоумило Волошина посвятить стихотворение Андрею Белому, Ослик, конечно, не знал, но обрадовался и интуитивно почувствовал внутреннюю близость с русским символистом. Взять хотя бы мытарства Белого (от Гёте до увлечения коммунизмом), не говоря уже о глубочайшем одиночестве поэта (особенно после разрыва с Анной Тургеневой). Так что Волошин, несомненно, заглядывал в самую суть. «Один среди враждебных ратей», – писал он.

Один среди враждебных ратей, Не их, не ваш, не свой, ничей — Я голос внутренних ключей, Я семя будущих зачатий.

Часть вторая. Рекурсивный анализ

I

Вернувшись в Англию, Ослик пережил странное чувство: как будто приехал сюда впервые. Рефлекс явно отсутствовал, что и понятно: после четырнадцатого года он ни разу не приезжал сюда из России, а та, как видно, удерживала его и не спешила расстаться с ним.