Ослиная порода
Шрифт:
– Она подумала, что это настоящая конфета! – хлопая руками по своим выдающимся бокам и животам, говорили они.
– Она поверила, что мы угостим ее!
Надо сказать, что я слегка оторопела. Мне исполнилось пять лет, но я догадалась, что надо мной глупо пошутили.
Дети не смеялись. Они с удивлением разглядывали камень в моей руке.
– Это не конфетка! – сказала одна из девочек. – Мама, ты завернула камень в бумажку и дала Полине!
Взрослые отреагировали на это так:
– Брысь отсюда! Это была шутка. Нет больше карамелек!
– А больше и не надо, –
И, раскусив свою карамельку, она протянула мне половину.
Собака-бака-бака
Жил-был на свете черный пудель, злой-презлой, гавкучий, вреднющий.
И случилось так, что мы с мамой шли по улице, а пудель с хозяйкой бежали нам навстречу. Встретились мы у подъезда, в котором жили мои бабушка и прабабушка. Мы с мамой думали, как бы поскорее заскочить в подъезд, но пудель преградил нам путь и грозно залаял.
Я, признаться, очень испугалась.
Хозяйка пуделя закричала:
– Хватит! – и дернула его за хвост.
Пудель на секунду оторопел от такой наглости, а потом бросился на меня и укусил за коленку.
– Мама! – Я заплакала.
Пуделя оттащили, но поздно: на коленке остались отпечатки собачьих зубов и выступила кровь. Хозяйка, подхватив пса на руки, ретировалась на свой этаж, а мама пошла к бабушке и прабабушке – перевязывать раненого бойца.
– Успокойся, не плачь! – говорила мне бабушка Галина. – Я испеку тебе калач с изюмом!
– Лена, расскажи ей про Гришку, – напомнила маме прабабушка Юля-Малика.
Но я громко ревела, глядя на свою коленку, и никаких историй слушать не желала.
– Вот рева-корова! – сказала мама. – Не то что мой друг Гришка. Было ему тогда восемь лет, и ходил он во второй класс. А во дворе у гаражей жил кусачий барбос по кличке Тузик. Однажды Гришка возвращался из школы, а Тузик выскочил из будки, свирепо гавкнул, а потом больно-пребольно укусил его. Как ты думаешь, что сделал мой приятель?
– Ч-ч-ч-то-о он с-де-ла-лал?
– Он крепко прижал к себе Тузика и укусил его в ответ! И не просто укусил! А отгрыз ему ухо. С тех пор жил Тузик с одним ухом и не гавкал. Вот как дело было!
– Будешь чай с малиной? – спросила бабушка, заметив, что я перестала плакать.
– А е-е-е-сть пи-и-и-рог?
– Что такое? Ты заикаешься, что ли? – нахмурилась моя мама, а потом велела: – Давай скажи что-нибудь! Что угодно!
– Я хо-чу в ту-у-а-лет.
– Боже мой! Загубили ребенка! И так никакого таланта, а теперь еще стала заикой!
Мама побежала бить дверь соседке. Но соседка и пудель заперлись и никому не открывали, притворившись, что их нет дома.
Вернувшись с лестничной площадки, рассерженная мама каждые пять минут просила меня сказать какое-нибудь слово, но у меня все выходило неправильно, бабушка и прабабушка всплескивали руками и тоже бегали стучать к соседке, за дверью которой царила мертвая тишина.
Доктор в поликлинике, куда меня привели на следующий день, сообщил:
– Заикание вызвано испугом. Пройдет.
Соседка, спрятав собаку и спрятавшись сама,
передала мне через сторожа в подарок куклу в платье в горошек. Куклу мама разрешила оставить, хотя мне она не понравилась: у нее были растрепанные седые волосы, совсем как у хозяйки пуделя.Пришла пора возвращаться в Грозный.
Родной двор встретил нас шутками и смехом, а также советами, как побороть страх перед собаками.
– По кавказскому обычаю, следует положить нож под подушку!
– Нужно еще сильнее напугать ребенка!
– Давайте хором на нее гавкнем…
Но мама разогнала услужливых советчиков.
В нашем городе был рынок словно из восточной сказки. Там продавали золото, изготавливали амулеты и заворачивали в них молитвы и целебные травы, рядом, в соседних рядах, торговали одеждой, килькой, засоленной в гигантских бочках, домашними сырами, медом и даже мебелью.
Мама поспрашивала людей на рынке, как быть, чтобы я перестала заикаться и бояться собак. Старая цыганка ей посоветовала:
– Заведите собаку! Если она ее полюбит, страх уйдет и не вернется!
И мама стала думать, где взять собаку, потому что там, где я родилась, собак дома держать не принято.
Чапа
Осень пришла вместе с капитальным ремонтом. Грязь. Слякоть. Отопление не работает. Дыры в стенах, которые свидетельствовали о том, что рабочие снуют туда-сюда без толку. Тетя Марьям ругалась, жарила пирожки прямо на улице, потому что газ отключили и негде было готовить, а дворовые малыши крутились рядом, высматривая, как бы их стащить.
Поэтому, как только тетя Марьям выкладывала готовые пирожки на тарелку, те исчезали, и ей приходилось заново готовить для своей семьи, но и на новые пирожки тоже шла охота.
Я по-прежнему заикалась, поэтому с детьми дружить перестала. Обзывались. Передразнивали. И пришлось мне читать книжки, да с кошками беседы вести: кошки они ведь все понимают, никогда не рассмеются в лицо, разве только иногда ухмыльнутся в усы, и все.
Дедушка узнал, что мама грустит, и пришел в гости. Принес сметаны и молока в сетке-авоське. Поели мы на ужин пирожки тети Марьям, выпили по стакану молока и легли спать. Все равно электричество отключили и темнота вокруг была беспросветная.
– У-у-у-у-у! – раздался негромкий собачий вой.
Может, конечно, нам показалось. «Из-за дождя», – решили мы, потому что улицы превратились в мелкие бурлящие речки.
– У-у-у-у-у! – Вой донесся снова.
Мама начала прислушиваться, дедушка вышел в подъезд, но никого не обнаружил, и мы опять отправились спать. Мне снился театр, в котором разыгрывали сценки из трагедий Шекспира и говорили стихами.
Под утро я вновь проснулась от собачьего воя.
Дедушка, вооружившись подсвечником, вместе с мамой отправился искать того, кто плачет, а я, надев куртку на ночную рубашку, последовала за ними. Остальным соседям вой, судя по всему, не мешал. Оказалось, кто-то бросил в подвал дома щенка, и, провозившись часа два, деду через дырку в стене удалось спустить вниз сумку на костыле. Щенок забрался внутрь сумки, и мы подняли его наверх.