Основной конкурс (5 конкурс)

Но лосось шел.

Выше и выше. Ближе и ближе.

К Туонен-пяхьо, к Водяным воротам, к желтой озерной глади, из которой подымались сланцы островов.

В последний раз для Кертту сшили платье нарядного кумжевого колера. Просторные юбки его прикрыли стыдную сутулость фигуры, а заодно и железные трубки, которые крепко вросли в тело. Шрамы ныли, но эта боль уже не мешала.

Платье сшили и для Ванамо. С фижмами. Из-за них нелепая массивная фигура новой жены гляделась еще более нелепой и массивной. Кертту весьма искренне похвалила наряд и неискренне сказала, что выглядит Ванамо самым лучшим образом.

Пиийту, расщедрившись, преподнес женам одинаковые фероньерки с синими рыбьими глазами. Естественно, прошлогодними.

– Как это мило, - сказала Кертту, роняя очередную поминальную чешуйку в кошель.

…было так: тесно стало людям на земле, потому как плодились вольно, селились по лесам, горам, а умирать никто не умирал. И затрещала Похьяла под тяжестью людской, голодно стало, тесно. Вышла тогда к людям ведьма Сюэятар.

– Ваши дети досыта не едят, и мои голодают, - сказала она. – Отдайте нам старых и болезных, хилых и уродливых, слабых и ненужных. Всем хорошо станет!

Долго думали люди, но ничего не придумали.

– Хорошо, - ответили они. – Отдадим тебе старых и слабых, какие самим не нужны. Напишем их имена на чешуе лосося и пустим по реке. Но только боимся мы свирепых Туони. А ну как не станут они договор блюсти и всех заберут?

Долго они спорили, ругались, и порешили-таки, что ходить за ворота будет самая слабая из дочерей Сюэятар – белокосая Калма, и брать ей разрешено лишь тех, чье имя на лососевой чешуе написано…

Толпа у ворот волновалась. То тут, то там раздавались крики или гортанные завывания кликарей. Скрипел древний фонтан, расплескивал горькую брагу, которую по нынешнему, праздничному, дню дозволялось черпать невозбранно. У фонтана толклись старухи в островерхих колпаках распорядительниц.

– Много, - одобрительно сказала Ванамо и, словно опасаясь, что ее не поймут, указала на толпу. – Людей много.

Удел Воробья и вправду был богат. Взгляд Кертту скользил по желтым колпакам ювелирных дел мастеров, рыжим – жестянщиков, мареновым – лудильщиков, зеленым – ткачей… Пришли и прядильщики, и кузнецы, и пекари. У самой стены, сторонясь прочих, держались золотари да скотоводы. И все эти люди, каждый из которых был знаком Кертту, теперь глядели не на нее – на Ванамо, которая ничуть не смущалась этих взглядов, но вдруг распрямила плечи, вздернула подбородок, делаясь выше, стройней.

– Хороша, - раздался шепоток, нарочито громкий, обидный. И Кертту проглотила эту обиду, как глотала все прочие.

Она уступила Ванамо путь и протянула заветный рыбий нож, который до этого дня носила, не снимая. Ножны из старой лососевой шкуры. Тонкая рукоять в виде криворотого омуля и длинный клинок с зазубринами.

– Молодец, - одобрил Пиийто. – Знай свое место.

Сказал так, чтобы все услышали. И рокот толпы не заглушил этого мерзковатого голоска. Что же касается места, то Кертту знала его с самого первого дня своей жизни.

Многие полагали, что этой жизни и вовсе не должно было быть. Все слышали историю благосотворенной Айники, которая оступилась на узкой лестнице и упала, тонкую шею сломав. И помереть бы Айники с приплодом вместе, но старый нойто-акко, человек великой учености и скверного характера, взрезал белое брюхо.

– Ежели лососю дозволено, - говаривал он потом, - то и людям можно.

Так случилось небывалое – мертвая Айники родила тройню. Двоих крепких, зубастых мальков и Кертту, которой бы до родов точно не дожить. После-то начали шептаться, что, дескать, девчонка, чуя скорую гибель, вцепилась в материну печень, отчего и случилось Айники упасть.

Кертту падения не помнила, как не помнила и разговора, случившегося на второй день ее никчемной жизни. Беседа состоялась в Гадальной башне, в крохотной коморке, которую ученый нойто отвел под жилье. Позже Кертту освоится и в этой комнатушке, и во всех прочих, заполненных книгами и весьма удивительными вещами.

– И чего с ней делать-то?
– спросил отец, оглядев тощее тельце новорожденной. Ему был неприятен вид ее кожи – розоватой и мягкой, разукрашенной кровоподтеками и следами зубов. Крупная голова младенца крепилась на тонкой ниточке шеи. Еще день-два и перегрызли бы ее старшие мальки. А старик взял да вмешался. Спрятал младенца в костяном коконе, куда налил поровну масла и перебродившей лососевой крови. Смесь булькала, девочка шевелилась, глотала воздушные пузыри губенками и явно не спешила отправляться к белокосой Калме.

– Пусть живет, - пожалуй, нойто-акко в тот миг любил не это бесполезное в общем-то существо, но собственные знания, позволившие соорудить колыбель. – А там Калма решит.

На том и постановили.

Кертту – имя дали спустя полгода, когда стало очевидно, что странный младенец выживет – росла медленно. Она слабо ела и редко спала, выбирая для отдыха малопригодные, но безопасные места. Она быстро поняла, что братья ее ненавидят, почитая живым свидетельством собственной слабости. Но тут же поняла, что ничуть не меньше – а то и больше – их ненависть друг к другу. Главной причиной ее была поразительная одинаковость братьев.

– Из-за тебя все! – шипел первый – Кертту никогда не называла их по именам.

– Из-за тебя! – подхватывал второй. – Если бы ты не толкнула нашу матушку…

– Нашу дорогую матушку…

– …я бы тебя…

– …съел…

– …и стал сильнее…

– …стал бы сильнее его!

Потом Кертту надоело их слушать, и братья умерли. Подрались, выясняя, кто ж все-таки сильней, и невзначай побили друг дружку до смерти.

Кертту для себя решила, что оба сильней. Но какой с этого прок?

– Вот же отродье живучее, - сказал отец после похорон, и эта была единственная похвала, которая Кертту от него услышала.

Спустя месяц – Кертту исполнилось двенадцать – ее отдали замуж.

– Смотри, - отец расщедрился и выделил Кертту лодку с паланкином. – Бездетных вдов и бесплодных жен к Калме отправляют. Имена везти.

Это был дорогой совет, куда дороже лодки, которую ко всему пришлось вернуть.

…было так: рыжая белка, спасаясь от охотника, вскарабкалась на вершину дуба, а оттуда – на небесную твердь скакнула. Кинул охотник копье, но не докинул. Стрелу пустил – не долетела стрела. И тогда появилась за плечом охотника Калма, спросила:

– Хочешь белку добыть?

– Хочу! – воскликнул охотник. – Проси, чего желаешь!

Ничего не попросила Калма, но вырвала из косы три белых волоса и отдала охотнику. Сделал он из одного лук, из другого – тетиву, а третий в стрелу превратился. Полетела стрела выше дуба, выше Мааннэла, вошла в небесный свод. Он и треснул. Посыпались на Похьялу огонь-звезды, плеснули белым, злым пламенем, а следом из дыры и чернотой ледяною потянуло. Загорелся мир, затрещал в огненных зубах и тут же вымерзал весь, как был, до донышка. Реки. Озера. Сама земля переставала быть.