Особняк на Соборной
Шрифт:
– Идиот… Вопросов у него много! Ничего, попоешь у меня…
С тех пор узника называли только на «ты», но, однако, я думаю, потрясение, оставшееся у Евгения Карловича от встречи с Ежовым, не пошло бы, ни в какое сравнение, если бы он узнал, кому принадлежал тот страшный и длинный вопль. Кричал его похититель – Сергей Шпигельглас, которого зверски, по, так называемой, высшей категории пристрастности, допрашивали этажом выше. Его и расстреляли раньше Миллера, посчитав, что он слишком «засветился» во Франции. Когда Сталину подали список, где значилась фамилия Шпигельгласа, он даже не остановил на ней взгляда – просто молча подписал и отложил в сторону, словно никогда и не слышал этого имени.
После встречи с Ежовым наивный Миллер посчитал, что советское правительство хочет вступить с ним в некие переговоры, чтобы обсудить условия взаимных претензий. Каждый вечер каллиграфическим почерком
Вот одно из них:
«… На днях минуло десять месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный в чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где проживал как политический эмигрант по французским документам, под покровительством французских законов и попечением Нансенского Офиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР, и никогда моя нога не ступала на его территорию. Будучи тотчас связан – рот, глаза, руки, ноги, захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя – на полпути между Гавром и Ленинградом. Таким образом, для моей семьи я внезапно и бесследно исчез 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит их жены 67 лет от роду и троих детей 38 – 41 года…»
Вопреки предположениям и стараниям, Миллер оказался «крепким орешком» – он категорически отказался писать какие-либо обращения в адрес эмиграции – для него это было слишком непорядочно. Ежов, чувствуя перемену отношения к себе со стороны вождя, тянул с Миллером, считая, что если удастся «выколотить из этой белогвардейской твари» столь необходимое обращение, то это ему зачтется как большой успех. Поэтому Миллера не особенно пытали (не то, что Шпигельгласа). Думали, если старик напишет, что требуется, тогда придется «беглеца» предъявлять публике, а там пресс-конференции, интервью, демонстрация «довольствия» жизнью в «самой счастливой стране». А какое довольствие, если зубы выбиты, а лицо синее? Это у молодых все заживает, как на собаке, а у стариков?
«Еще откинется во время допроса!» – думал Ежов, когда ему предлагали слегка поднажать на узника. Уж кто-кто, а Ежов хорошо знал, что такое в их ведомстве «слегка», к тому же тюремный врач доложил кар диограмму Миллера и свое заключение по ней, которое ничего хорошего не обещало.
– Да-а, что-то не так идет! – размышлял крохотный карлик, с большущими звездами, придумывая выход из создавшегося положения. Но дело закончилось проще некуда – Ежова постановлением Политбюро сняли, а пришедший ему на смену Берия сделал вывод, что тягомотину с Миллером надо немедленно кончать – время упущено, старик крайне плох, люди с ним возятся, а другие дела стоят. Свои соображения он доложил Сталину:
– Если Миллер даже заявит сейчас, что у нас он оказался добровольно, вряд ли кто поверит. Слишком большой срок минул для уверенной легализации.
Сталин помолчал, подумал, и вяло махнул рукой:
– Делай, как знаешь…
Вернувшись в свой кабинет, Берия написал на именном бланке:
«Только лично. Начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД СССР тов. Миронову.
Приказываю выдать арестованного Иванова Петра Васильевича (номер содержания 110) коменданту НКВД СССР тов. Блохину. Народный комиссар Внутренних Дел СССР Л.Берия».
Беглый взгляд на календарь, потом на циферблат напольных часов – они отстукивали начало новых суток – 11 мая 1939 года.
Когда я увидел этот документ – ахнул! В тот день мне исполнилось от роду два года. Потом удивление стало еще больше – первый месяц моего пребывания на этом свете (11 июня 1937 года) отмечен еще «краше» – казнью маршала Советского Союза Тухачевского, командармов 1-го ранга Якира и Уборевича.
Мама дорогая! Что ж за время такое окаянное ты выбрала, чтобы родить меня? Позже понял – все времена были сильно проклятые. Отец мой, например, рожденный в 1908 году возле Белой Глины, там, где полегла «сотня юных бойцов из буденновских войск», там, где все детство его проскакали туда-сюда, размахивая окровавленными шашками: белые, красные, зеленые. Там, где потом раскулачивали, коллективизировали, стреляли из обрезов, жгли полупустые колхозные амбары, жестоко голодали, а затем судили «врагов трудового народа» под крики – «Собакам собачья смерть». Там, где позже грохотали танковые армады Клейста, где и сегодня плугом можно вывернуть ржавый снаряд, а то и бомбу, так вот там до внучат доживал один (только один!) из десяти родившихся хлопцев, к тому же насквозь простреленный, контуженный, больной, нередко выживший из ума от избытка жизненных впечатлений.
Кстати, не минула та участь подслеповатого и всесильного
Лаврентия. На исходе дня 11 мая 1939 года ему положили на стол донесение:«Совершенно секретно. Единственный экземпляр. Акт. Приговор в отношении Иванова Петра Васильевича (№ 110), осужденного военной коллегией Верховного Суда СССР, приведен в исполнение в 23 часа 05 минут. В 23 часа 30 минут сожжен в крематории в нашем присутствии.
Комендант НКВД Блохин, Н-к внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД Миронов».
Кто-то из этих двух и расстрелял несчастного Евгения Карловича. Кто – сейчас трудно сказать, но один из них – это точно… Скорее всего, Василий Блохин. он лет на двадцать старше Александра Миронова, а по жестокой нахрапистости и угодливой энергичности, равных вообще не имел. Стрелял еще с гражданской легко и просто, без всяких угрызений. Подумаешь, одним классовым врагом меньше!..
Обыск в Париже
Василий Михайлович Блохин оказался для карательной системы того времени редким счастливцем. Имея образование в пределах двух классов церковно-приходской школы, дослужился до генерал-майора с широкой панелью военных наград, хотя вся боевая деятельность проходила в здании Лубянской площади. После смерти Сталина его тихо, от греха подальше, спровадили на пенсию, а через пару лет, не дождавшись «разоблачающего» доклада Хрущева, сам отошел «в лучший мир», словно по закону парных случаев – тоже в день своего шестидесятилетия. Странно, но именно по этому факту его долго помнили в среде старых чекистов. А вот с Александром Николаевичем Мироновым, пятнадцать лет верой и правдой «отбарабанивший» начальником внутренней тюрьмы НКВД (причем в самые горячие времена), дело сложилось уж совсем загадочно. Он исчезает с поста через несколько дней после смерти Сталина, сразу после того, как сформировали новое правительство, где в руках Берии оказались НКВД и выделенное из него новое ведомство – КГБ, причем исчезает бесследно. Вот так – был человек и нет его! Умер, казнен, утоплен, зарезан, удавлен, отравлен, сбежал – никто не помнит, никто не знает, а главное – и не спрашивает.
Зато сам Александр Николаевич знал так много, что в пору самому было повеситься. А как бы славно все сразу «устаканилось» – вынули тихо из петли, сунули молчащее тело в топку того крематория, куда и Миллера, и Берию, и Шпигельгласа, и Кирова, и Жданова, и многих, многих других, известных и безызвестных.
Урны одних, как цветочные клумбы, несли на плечах через Красную площадь опечаленные члены политбюро. Пепел других совком ссыпали в крафтовые пакеты и – до ближайшего скотомогильника. Казненных, зашитых в непроницаемые брезентовые мешки, подвозили глубокой ночью. Только матерчатая бирка с номером болталась на нескольких стежках дратвы на том месте, где предполагались ноги. Мешок в топку, бирку – в дело, как свидетельство, что подведен окончательный итог. Кто захочет проверить – пожалуйста! Но, по рассказам, никто никогда и не проверял. Мой собеседник, хорошо владевший этой темой, доверительно уверял, что вместо одного сжечь кого-то другого было практически не возможно и тоже сослался на строгий порядок в указанном деле. Что и говорить, система была уникальная…
– Ступенька, мадам! – полицейский предупредительно взял Плевицкую под локоть, помогая выйти из автомобиля. Она попыталась поправить платок, сползающий с головы, но не смогла – мешали наручники. Певица со скорбным удивлением посмотрела на запястья, знавшие только дорогие браслеты, и с немым укором подняла глаза на молодого лейтенанта, производившего арест. Тот понял:
– Так положено, мадам! – сказал с сожалением в голосе. Ему действительно было жаль эту пожилую женщину, для него так совсем старуху. Во время обыска он увидел афиши с огромными портретами красавицы, улыбающейся с грациозной обольстительностью. Рассматривая в сумраке зарешеченной машины оплывшее лицо арестованной, он пытался угадать в нем юную красотку, которую на фото видел при обыске в альбомах, лежащих сейчас на сиденьях. Следователь приказал прихватить их с собой – авось среди фотографий можно будет потом угадать сообщников.
Если говорить честно, лейтенант недолюбливал русских. Ему уже приходилось с ними сталкиваться, усмирять пьяные дебоши в окраинных «бистро». Вот совсем недавно извлекал из Сены труп французского клошара, которого двое русских бродяг забили ногами. Один из убийц оказался дворянином, бывшим офицером генерального штаба. В Париже опустился до старьевщика, жил в картонных коробках под мостом Александра Третьего. Во время допроса вел себя дерзко, обвинял клошара в сексуальных домогательствах.
– Вы твари и паршивые гомики! – зло кричал он с пузырящейся слюной в уголках рта. – Всем обязаны России, даже мостом, под который меня загнала жизнь!