Особое задание

– Там что-нибудь будут строить?

– Да кто ж их знает, - ответила Аня певуче.

Алексей посмотрел в ее большие, немного наивные глаза.

– А ты порасспроси кого-нибудь. Только поосторожней.

Он почувствовал, что у девушки готов сорваться вопрос, но Аня, видимо, пересилила себя.

– Попробую.

Алексей вышел ее проводить. Морозная ночь пугала тишиной. Где-то на другом конце Краснополья надрывалась от лая собака. Крупные звезды переливались и мерцали.

У калитки Аня посмотрела на Алексея темными, расширенными глазами.

– Не боишься?
– спросил он.

Она покачала головой. Наступила неловкая пауза, которую Аня оборвала вопросом:

– Можно, я буду приходить к вам почаще? А то так тоскливо. Раньше я читала книги, а теперь у меня нет даже книг.

Нежность и жалость вдруг охватили его. Он осторожно коснулся пальцами ее холодной щеки. Аня на мгновенье прижалась к его груди лицом и, не оглядываясь, побежала по улице.

4. СОБЫТИЯ НА МОТОВИЛИХЕ

Как-то хозяйка Алексея - Пелагея Ивановна - принесла завернутые в газету валенки.

– Вот вам заказ, - сказала она.

– Чьи это?
– полюбопытствовал Алексей.

– Из города, дамочки одной...

– Какой дамочки?

– А которая в управе служит, - ответила Пелагея Ивановна.

Расспросив хозяйку, Алексей узнал, что валенки принадлежат переводчице бургомистра. Принесла их старушка, которая "живет при этой дамочке". Эта же старушка рассказала Пелагее Ивановне о несчастье Ивашевой: Софья Львовна совсем помешалась от горя - она нашла свою дочку мертвой на Доронинском карьере.

– А за что, про что - одному богу известно, - вздохнула Пелагея Ивановна, которая, как заметил Алексей, принимала чужие беды близко к сердцу.

И тут до него дошло, что дочь Ивашевой - Рита - эта медсестра, та самая кокетливая, изящная девушка Рита, которая так внимательна была к нему одно время, Угощала принесенными из дома пирожками с картошкой. Еще тогда заигрывания девушки показались ему подозрительными. "Доигралась со своими гестаповцами", - подумал он невольно. Но тут ему пришла в голову и другая мысль: эта женщина, у которой немцы убили дочь, может оказаться полезной.

Вечером Алексей подшил валенки, а на следующий день, расспросив у хозяйки, где живет "дамочка", отправился р город.

Алексей нажал кнопку звонка квартиры номер двадцать семь. Ему открыла маленькая седенькая старушка.

– К тебе, Софушка!- крикнула она в глубину квартиры, выслушав Алексея.

В прихожей появилась высокая, уже немолодая женщина с изможденным печальным лицом. Она внимательно посмотрела на Столярова.

Алексей сказал, что он принес ее валенки.

– Шел в город и решил сам занести заказ, - объяснил он.

Софья Львовна предложила ему в качестве платы буханку хлеба - он взял половину. Сказал, что замерз, и попросил разрешения посидеть погреться. Софья Львовна пододвинула ему стул, а старушка тем временем принесла из кухни стакан чая.

Алексей рассказал о себе: сам москвич, во время войны случайно оказался здесь, да так и застрял в городе. Он рассказывал свою новую легенду, сочиненную по документам, которые ему дал Лещевский.

– Из Москвы?
– заинтересовалась Софья Львовна.
– Бог мой! Я так давно не была в Москве. У меня там уйма родственников! Немцы твердят, что Москва взята, но мне что-то не верится...

Ивашева с любопытством рассматривала гостя.

От его плотной, широкоплечей фигуры исходило спокойствие, не то, которое достигается хорошим воспитанием и постоянной тренировкой, а то, которым дает о себе знать врожденная внутренняя сила. У нее закралось подозрение, что сапожник знавал лучшие времена и был, видимо, более интеллигентным, чем казалось по его профессии.

Алексей, в свою очередь, приглядывался к хозяйке.

Можно ли довериться этой женщине?

Он заметил седые пряди в висках, боль, застывшую в огромных, сухо блестевших глазах, икону в углу.

"Не может быть, чтобы эта женщина была на стороне тех, кто отнял у нее самое дорогое".

Впервые со дня смерти дочери Софья Львовна оттаяла душой. И ее совсем не удивил вопрос сапожника.

– Вы разрешите заходить иногда к вам?

– Да, да, буду рада.

С тех пор Алексей стал время от времени заходить в квартиру номер двадцать семь. Бывало это обычно по воскресеньям. Однажды Софья Львовна заговорила с Алексеем о своей дочери.

– А я ее знал, - как всегда, спокойно и немного задумчиво сказал гость.
– Я лежал в этой больнице.

– Я пришла на Доронинский карьер под вечер, - продолжала Софья Львовна.
– Слышала раньше, что на этом месте расстреливают евреев и коммунистов.

Но не увидела сначала никаких трупов. Вокруг возвышались снежные бугры, и я не сразу поняла, что эти бугры, слегка присыпанные землей и снегом, человеческие тела. И хоть я пришла искать сюда дочь, я страшилась самой мысли, что найду ее здесь. Меня вдруг начал бить озноб, перед глазами все поплыло. На мгновение мне показалось, что все это кошмарный сон: бугристая низина, морозная дымка, низкое солнце. Мне хотелось бежать, но я не могла сдвинуться с места.

Софья Львовна судорожно сглотнула, нервным движением поправила платок, в который куталась.

– Я словно окаменела. Не знаю, сколько так простояла, а потом стала руками разгребать снег.

Софья Львовна на минуту умолкла и уже вполголоса добавила:

– Девочку свою я нашла на следующий день...

там... на этом кладбище...

Это был страшный рассказ. Алексей сидел не шелохнувшись, глядя на преждевременно поседевшую женщину.

"Нет, - твердил он себе, - она не может помогать тем, кто заставил ее пережить все это".

– Бог мой! А я считала, что хорошо знаю немцев.

Я когда-то жила некоторое время с мужем в Мюнхене.

Чистый город, вежливые, приветливые люди. Но что случилось с немцами? Там, на Доронинском карьере, я увидела дикость и озверение. Боже мой, какой же я дурой была! Вы знаете, за моей дочерью ухаживал немецкий офицер, он бывал у нас дома. Я играла ему Шопена. А он уходил от нас и отдавал приказы о расстрелах! Как я могла... Не понимаю... Но все равно не могу себе этого простить!- Помолчав, Софья Львовна добавила потухшим голосом: - Кругом столько несчастий, столько бед, что не знаю, как все это можно перенести.