Останкино. Зона проклятых

ПОВЕСТВОВАНИЕ СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТОЕ

И долго еще монах не мог отвести взгляда от листка, на котором было написано его рукой: «ХРАМЫ ЗАКРЫТИИ БЭДУ ЗАВУТ».

Машинально поправив орфографию фразы, он задумчиво произнес: «Храмы закрытые беду зовут».

Перед его мысленным взором замелькали черно-белые кадры хроники первой половины прошлого века. Сброшенные колокола, взорванные церкви, оклады икон и кресты, переплавленные в слитки. «Мы наш, мы новый мир построим…» Сотни и тысячи закрытых и оскверненных храмов звали тогда беду. Долго ждать не пришлось. Братоубийственная Гражданская война — позорное преступление народа против самого себя. Свобода убивать ради равенства и братства, провозглашенная в те годы как заповедь новой жизни, стала причиной масштабного духовного суицида. Уничтоженные алтари, к которым многие сотни лет русский народ нес самое сокровенное, освободили место для новой иконы — всеобщего счастья. Икона эта оказалась фальшивой, потому что была соткана не из частичек счастья миллионов людей, а из крупиц их горя. Всеобщему счастью было плевать на тех, кто внизу, и на их судьбы. Оно существовало для горстки людей, которые прятали за идеей осчастливливания народа свою маниакальную жажду власти. Их считали гениями своего времени, но основой их величия была возможность послать на бойню миллионы судеб лишь ради того, чтобы придать вес своим личным мертворожденным религиям, вроде «мирового арийского господства» или «всемирной революции».

«После эвакуации церковь Живоначальной Троицы закрыли, как и все другие объекты. Закрыли именно в тот момент, когда она там так нужна… Но что я там сегодня слышал? — думал отец Алексий, неспешно прогуливаясь вдоль белоснежных стен Свято-Данилова монастыря. — Или мне померещилось? Но майор же не слышал, и один из солдат тоже. Наверное, эту псалтырь слышит только тот, кто хочет, чтобы его там читали. А ведь храм этот многими поколениями намоленный. Видно, он имеет такую силу, что может служить и без священника».

Подумав так, монах внезапно остановился.

Еще несколько мгновений назад монах испытывал огромное чувство вины, которое росло в нем много дней подряд. Он винил себя в бессилии и неспособности выполнить свою миссию, с которой он шел в Москву. Как он мог противостоять тому, что происходило в Останкине, если по мирским законам даже не имел права там находиться? Да если бы он даже поселился в самом центре этой трагедии, для кого бы он стал духовной опорой и защитником? Для сотрудников силовых министерств? Они там по долгу службы, да и никто из них не пострадал. Кому бы он нес слово Божие в опустевшем районе? Кого бы исповедовал? Зачем он проделал весь этот путь? Чтобы безучастно смотреть на нечисть, одержавшую верх? Алексий безжалостно задавал себе эти вопросы изо дня в день. Он вышел из ворот Оптиной пустыни воином Христовым. Теперь же стал одним из тех бессильных зевак, что следили за событиями в Останкине, словно за криминальным сериалом. Он даже дьяволу перестал быть интересен. «Пока я шел — сколько раз рогатый пытался сломать меня! Прошлым в лицо тыкал, поклониться ему просил в обмен на безвинные души. И вот я у цели, а от него ни слуху ни духу. Я теперь для него не опасен», — думал отец Алексий, травясь своим бессилием, словно ядом.

Пару дней назад, поддавшись унизительной жалости к себе, он нашел трусливое оправдание.

— А что я могу сделать? Обстоятельства выше меня! — пробубнил он, в очередной раз увидев где-то список жертв. Но вспомнил апостолов, для которых даже мучительная смертная казнь не была «обстоятельством». И тут же стал себе противен.

Монах знал, что всему виной его слепота. Не мог он увидеть своего предназначения, а ведь оно было прямо перед ним. Господь не привел бы его сюда, если бы здесь не ожидал крест, который должен был лечь только на его плечи.

Шел день за днем, а он и двое его товарищей из Троице-Сергиевой лавры лишь молились об освобождении от беды и чудесном спасении всех пропавших. А ведь они могли делать это и у себя в обителях. Единственное, чем жил оптинский монах отец Алексий, так это верой в то, что он не отступится. Оставаясь вечерами наедине с собой, молился о прозрении и изучал историю Останкино.

И вот теперь… Внезапно остановившись, он задрал конопатое обветренное лицо в небо, сощурившись на яркое весеннее солнце, отражавшееся в его синих глазах крошечными огненными капельками. От такого яркого света (а может, вовсе и не поэтому) две крупные пузатые слезы скатились по его щекам в рыжую бороду. Мгновение спустя он широко улыбнулся, вздохнул и сказал очень проникновенно, вполголоса:

— Господи святый, прости меня, слепого. Слепого и тупого. Это потому, что я очень долго в армии служил. Благодарю тебя, Отче мой небесный. Я все понял. Да будет на то воля Твоя!

Трижды перекрестившись и поцеловав крест, он закинул посох на плечо и побежал к воротам Свято-Данилова монастыря. Бег этого двухметрового богатыря в монашеской рясе был таким мальчишеским и задорным, что, казалось, он вот-вот припустит вприпрыжку, напевая что-нибудь из любимого мультика. Две чопорные бабушки, сильно недовольные жизнью, проводили его чванливым осуждающим взглядом. А вот алкаш Сеня, побирающийся у монастыря, будучи с утра во хмелю, приветствовал отца Алексия, вскинув вверх сжатый кулак и выкрикнув гордое «но пасаран». «Спаси тебя Господь», — ответил ему Алексий, успев на бегу перекрестить горемыку.

Ворвавшись в гостевой корпус монастыря, который стал для трех монахов временным домом, Алексий наткнулся на своих соратников.

— Братия! — воскликнул он, тяжело дыша. Чуть перевел дух, после чего с высоты своего роста обдал их короткой емкой фразой: — Мертвые — наша паства!

ПОВЕСТВОВАНИЕ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОЕ

Сознание Васютина вспыхнуло от запаха дождя, сырого дерева и новеньких резиновых сапог. Он снова провалился в детство и не знал, что произойдет с ним, десятилетним, спустя несколько минут.

Кирилл втянул носом пряный запах дождя. На территории обширного дачного поселка Морфлота пахло влажной листвой и мокрой дорожной пылью. В середине тридцатых подмосковные домики были построены для рулевых советского морского пароходства. Престижные дачи недалеко от платформы Быково перешли по наследству детям и внукам морфлотских чиновников. Зимой хилые домишки пустовали, основательно промерзая. Жизнь дачного поселка начиналась летом. Он оживал уже в начале мая, с приходом тепла. Его наполняли детские голоса и дым костров, перемешанный с запахом поспевающих шашлыков. Стайки мальчишек, связанные узами пацанского братства, перемещались с участка на участок, затевая шумные игры в благородных пиратов, храбрых солдат и покорителей космоса. Девчонки держались от них особняком и нянчили своих кукол.

Сегодня десятилетний Васютин вместе с братьями Сашкой и Валеркой Дерюгиными играл на их участке. Родители его закадычных друзей ушли в лес еще утром, а потому никто не мешал им перевоплотиться в воинственных индейцев. Завернувшись в старые цветастые покрывала, они повязали на головы широкие цветные ленты, найденные в пыльной кладовке. Засунув за них потрепанные голубиные перья, скептически оглядели друг друга. Для полного сходства с коренными жителями Северной Америки явно чего-то не хватало.

— А я знаю, знаю! — радостно вскрикнул Валерка, бросившись к мангалу, полному мокрых углей. — Взаправдашние индейцы вот как делают, — сказал он со знанием вопроса, вычерчивая углем широкие черные полосы на пухлом веснушчатом лице. Спустя пару минут все трое уже были основательно раскрашены.

— Мы индейцы из племени чунгачгуков, — важно заявил Сашка Дерюгин, глядя на себя в куцое треснувшее зеркало, висевшее над ручным умывальником в кухне.

— Нет, будем могиканцами, — решительно заявил Васютин.

— Можно и могиканцами, — согласился лопоухий тощий Сашка. Ему было уже почти одиннадцать, а потому его слово было решающим.

— Чур, я буду Зоркий Орел! — крикнул Валерка.

— А я — Свирепый Медведь, — тут же ответил Кирилл.

— Ну, а я… а я тогда, — насупившись, пробормотал Валерка, — я тогда буду — Быстрый Ветер.

Переглянувшись, они дружно рявкнули «один за всех и все за одного», ведь еще вчера они весь день были мушкетерами.

Выскочив из кухни во двор, ребятня принялась носиться по участку, издавая боевой клич и стреляя во враждебных ковбоев из воображаемых луков. Слегка притомившись, они решили, что атака завоевателей отбита.