Остановка в пустыне

III

Как подзол раздирает бороздою соха, правота разделяет беспощадней греха. Не вина, но оплошность разбивает стекло. Что скорбеть, расколовшись, что вино утекло?

IV

Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв. Не спасет затемненья ни рапид, ни наплыв. В нашей твердости толка больше нету. В чести — одаренность осколка жизнь сосуда вести.

V

Наполняйся же хмелем, осушайся до дна. Только емкость поделим, но не крепость вина. Да и я не загублен, даже ежели впредь, кроме сходства зазубрин, общих черт не узреть.

VI

Нет деленья на чуждых. Есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце «никогда». Так скорбим, но хороним, переходим к делам, чтобы смерть, как синоним, разделить пополам.

VII

Распадаются домы, обрывается нить. Чем мы были и что мы не смогли сохранить, — промолчишь поневоле, коль с течением дней лишь подробности боли, а не счастья видней.

VIII

Невозможность свиданья превращает страну в вариант мирозданья, хоть она в ширину, завидущая к славе, не уступит любой залетейской державе; превзойдет голытьбой.

IX

Только то и тревожит, что грядущий режим, не испытан, не прожит, но умом постижим. И нехватка боязни — невесомый балласт — вознесенья от казни обособить не даст.

X

Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. Обрастание сплетней подтверждает к тому ж: расставанье заметней, чем слияние душ.

XI

И, чтоб гончим не выдал — ни моим, ни твоим — адрес мой храпоидол или твой — херувим, на прощанье — ни звука; только хор Аонид. Так посмертная мука и при жизни саднит. 1968

Postscriptum

Как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя. …В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения… Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи. 1967

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой, греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море. Он же смотрел в окно, и взгляд его сейчас был так далек от этих мест, что губы застыли, точно раковина, где таится гул, и горизонт в бокале был неподвижен. А ее любовь была лишь рыбой — может и способной пуститься в море вслед за кораблем и, рассекая волны гибким телом, возможно, обогнать его… но он — он мысленно уже ступил на сушу. И море обернулось морем слез. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. И великий муж покинул Карфаген. Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве костра, дрожавшем между пламенем и дымом, беззвучно рассыпался Карфаген задолго до пророчества Катона. 1969

Шесть лет спустя

М. Б.

Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля — дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль. Так долго вместе прожили, что снег коль выпадет, то думалось — навеки, что, дабы не зажмуривать ей век, я прикрывал ладонью их, и веки, не веря, что их пробуют спасти, метались там, как бабочки в горсти. Так чужды были всякой новизне, что тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ; что губы, припадавшие к плечу, с моими, задувавшими свечу, не видя дел иных, соединялись. Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею берез, и деньги появились у обоих, и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат. Так долго вместе прожили без книг, без мебели, без утвари, на старом диванчике, что — прежде чем возник — был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя. Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе — работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и черным ходом в будущее вышли. 1968

ФОНТАН

«Садовник в ватнике, как дрозд…»

Садовник в ватнике, как дрозд, по лестнице на ветку влез, тем самым перекинув мост к пернатым от двуногих здесь. Но, вместо щебетанья, вдруг, в лопатках возбуждая дрожь, раздался характерный звук: звук трения ножа о нож. Вот в этом-то у певчих птиц с двуногими и весь разрыв (не меньший, чем в строеньи лиц), что ножницы, как клюв, раскрыв, на дереве, в разгар зимы, скрипим, а не поем как раз. Не слишком ли отстали мы от тех, кто «отстает от нас»? Помножив краткость бытия на гнездышки и забытье при пеньи, полагаю я, мы место уточним свое. 18 января 1964

Обоз

Скрип телег тем сильней, чем больше вокруг теней, сильней, чем дальше они от колючей стерни. Из колеи в колею дерут они глотку свою тем громче, чем дальше луг, чем гуще листва вокруг. Вершина голой ольхи и желтых берез верхи видят, уняв озноб, как смотрит связанный сноп в чистый небесный свод. Опять коряга, и вот деревья слышат не птиц, а скрип деревянных спиц и громкую брань возниц. Январь 1964

С грустью и с нежностью

А. Горбунову

На ужин вновь была лапша, и ты, Мицкевич, отодвинув миску, сказал, что обойдешься без еды. Поэтому и я, без риску медбрату показаться бунтарем, последовал чуть позже за тобою в уборную, где пробыл до отбоя. «Февраль всегда идет за январем, а дальше — март». — Обрывки разговора, сверканье кафеля, фарфора; вода звенела хрусталем. Мицкевич лег, в оранжевый волчок уставив свой невидящий зрачок. А может, там судьба ему видна… Бабанов в коридор медбрата вызвал. Я замер возле темного окна, и за спиною грохал телевизор. «Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!» «А глаз какой!» — «А видишь тот нарост над плавником?» — «Похоже на нарыв». Так в феврале мы, рты раскрыв, таращились в окно на звездных Рыб, сдвигая лысоватые затылки, в том месте, где мокрота на полу. Где рыбу подают порой к столу, но к рыбе не дают ножа и вилки. 16 июня 1964

В распутицу

Дорогу развезло как реку. Я погрузил весло в телегу, спасательный овал намаслив на всякий случай. Стал запаслив. Дорога как река, зараза. Мережей рыбака — тень вяза. Коню не до ухи под носом. Тем более, хи-хи, колесам. Не то, чтобы весна, но вроде. Разброд и кривизна. В разброде деревни — все подряд хромая. Лишь полный скуки взгляд — прямая. Кустарники скребут по борту. Спасательный хомут — на морду. Над яблоней моей, над серой, восьмерка журавлей — на Север. Воззри сюда, о друг — потомок: во всеоружьи дуг, постромок, и двадцати пяти от роду, пою на полпути в природу. Весна 1964