Остановки в пути

Когда спускаешься, то между вторым и первым этажом успеваешь прочитать надпись на доске красными буквами: «Внимание! Всем выйти! Ехать дальше неопасно». Странное какое-то объявление… Ведь если дальше ехать можно, то зачем тогда «внимание», да еще с восклицательным знаком? Зачем всем выходить-то? И как это — «дальше ехать неопасно», если внизу кабины наверняка переворачиваются и ты потом будешь подниматься уже головой вниз, вверх тормашками? Кто же это выдержит?

Мои опасения подтверждаются, когда прокурист Фуртленер рассказывает мне жуткую историю:

— Молодой человек, — начал он. — Смотри, с лифтом поаккуратнее, это штука коварная, будьте нате!

На лице у меня, наверное, удивление изобразилось, потому что он засмеялся и погладил меня по голове. Что такое «коварный», я не знаю, но вскоре понимаю, к чему клонит Крупный Вредитель.

— Не так давно, — поведал мне он, — господина доктора Хубера вызвали к генеральному директору. Он поднимался на лифте и, наверное, очень нервничал, потому что сигарету стал тушить о стенку, а это строго запрещено. А когда выходил, споткнулся, упал, вот лифтом ему голову зажало и оторвало!

— А потом что? — шепчу я, дав себе слово никогда больше в этот лифт-убийцу ни ногой.

— Ну, а пото-о-ом, — продолжает Крупный Вредитель, растягивая слова и хитро ухмыляясь, — потом врачи ему не меньше десяти часов голову пришивали. А когда доктор Хубер выздоровел, его членом правления назначили… Вот такие превратности судьбы…

Мама не может понять, почему я так боюсь проезжать через нижнее машинное отделение.

— Ну, ты же у меня умный, — удивляется она. — Я тебе тысячу раз объясняла, это все так устроено, что кабины перевернуться не могут. Ты что, мне не веришь?

Я трясу головой.

— Ну что ж, тогда я тебе докажу. Поедем вместе.

Я еще ожесточеннее трясу головой.

— Нет, нет, нет! — кричу я. — Пожалуйста, мамочка, не надо!

Я так и вижу, как переворачиваюсь в лифте вверх тормашками.

— Ты уже достаточно взрослый, пора бы и самому подумать! — строго заявляет мама. — Ну, представь себе только, сколько бы несчастных случаев произошло, если бы кабины и правда переворачивались! Есть же правила безопасности, и они во всех конторах, на всех предприятиях соблюдаются!

Меня все это не убеждает. Но приходится слушаться.

Уже вечер. Мама, Йованка и Милена на сегодня закончили. Почти все служащие уже ушли, да и мусор из корзин уже выкинули. Портье посапывает у себя в чуланчике. Главная уборщица принимает «орудия труда»:

— Почему тряпка рвать? Ты беречь должна! Ты учиться беречь что тебе дают! Мы в Австрия, не в Чуркистан! Понять?

Главная уборщица ставит чистящие средства и порошки на полку в каморке. Аккуратно складывает тряпки и прячет их в ящик в левом углу.

У меня поджилки трясутся. Мама неумолимо тащит меня за руку к лифту. Мимо с угрожающим урчаньем проплывают кабины: сейчас набросятся, схватят и разорвут!

— Ну, давай, прыг! — командует мама, и вот нас уже проглотило чудовище. Мы медленно, медленно спускаемся в ад. Где-то вверху исчезает последняя полоска света. В абсолютной темноте я обхватываю маму за талию и вцепляюсь в ее рабочий халат. А лифт тем временем трещит и стучит все громче, громче. Еще минута, он набросится на нас, схватит — и все. Еще минута — и я упаду и больно ударюсь головой о потолок, то есть о пол. Но ничего подобного не происходит. Я чувствую, как кабина сдвигается вправо, в горизонтальной плоскости, а мы и не перевернулись. И вот уже машинное отделение в подвале осталось позади, мы поднимаемся, целые и невредимые.

И вдруг кабина вздрагивает. Негромко взвыв, лифт останавливается. Кругом тишина, темнота, мы застряли.

— Боже мой, я совсем забыла, они же по вечерам лифт отключают!

Тут я уткнулся в мамины колени и зарыдал: а вдруг мы теперь в полной темноте здесь до утра просидим? А я так устал и есть хочу…

— Только без паники, — успокаивает мама, прижимая меня к себе, — нас отсюда скоро вызволят!

— Эй! Эй! Есть наверху кто-нибудь? — взывает она.

— На помощь! На помощь! — ору я. Проходит бесконечно долгая минута. Наконец кабина снова приходит в движение. Свет в холле ослепляет меня, несколько мгновений я совсем ничего не вижу, а потом на меня наплывают два лица: взбешенное — главной уборщицы, и усмехающееся — портье.

— Уж я позабочусь, чтобы вас уволили, не сомневайтесь! — вопит главная уборщица, в виде исключения на совершенно правильном немецком, а портье с улыбкой пытается ее утихомирить:

— Да ладно вам, ничего страшного…

Маму не увольняют, вскоре она уходит по собственному желанию. Она получает место в статистическом отделе крупной фирмы по производству электроники. А в конце июня освобождается место в группе продленного дня.

IV. Маски

Нидерланды — совершенно свободная страна, втолковывала мне мама. Даже проститутки по вечерам сидят себе за витринными стеклами в тепле, ни дать ни взять манекены, а не бродят по улицам в коротких юбках и не мерзнут.

В свои девять слово «проститутка» я, само собой, слышал, но всегда думал, что это ругательство, ну, вроде мерзкого чудовища, страшилища из сказок. А тут женщины, сидят себе, иногда мне улыбаются или подмигивают, если замечают, что я на них смотрю, — ничего противного…

— Проститутка, — пояснила мне мама, — это женщина, которая отдается мужчинам. За деньги. Мужчина платит, и немало, чтобы провести с проституткой ночь в постели.

— А за что он должен платить? — удивленно спрашиваю я.

— Ну, как же, — без тени смущения просвещает меня мама, — они обнимаются. Ласкаются.

Когда я по ночам замерзал, то забирался к родителям в постель и прижимался к маме. Но почему за это нужно деньги платить? Да, странные какие-то эти взрослые…

В этом городе мне нравились не только симпатичные женщины, которые по вечерам сидели у окон, водрузив бюст на подоконник, но и вода, бесчисленные каналы, на которых многие люди жили в домиках-лодках, даже с электричеством. А еще я радовался узким островерхим домам, смотревшимся в каналы, разноцветным, со смешным брусом наверху для подъема с барж всяких грузов.

Мы с родителями каждый день гуляли вдоль каналов, по Принсенграхт и Кейзерграхт, на Рембрандтсплейн и площади Дам, а потом опять по извилистым узким улочкам, по маленьким мостикам, по кварталу красных фонарей, мимо симпатичных женщин и далеко не столь симпатичных мужчин, на вокзал, потом обратно той же дорогой, пешком, из центра по широкой, забитой машинами улице в наш крошечный пансион. С конца июня по середину октября семьдесят пятого года мы день за днем обходили город, и к концу этого срока я знал почти все улицы, все примечательные здания, все номера трамваев и автобусов.