Оставшиеся в тени

Это ж человек-факел, который сгорает на ветру, в страшных муках. Конечно, бациллы берут любого, а палочки Коха грызут легкие без разбора. Это знает каждый. И все-таки многие болезни имеют свою социальную базу. От чего чаще болеют туберкулезом? От лишений, невзгод, бесчеловечных условий жизни, варварского быта, труда на износ. И чей это удел в первую очередь? Кому, помните, еще Некрасов писал, судьба заведомо сулила жизнь нелегкую — «чахотку и Сибирь»? Больше, чем всякая другая, это была болезнь передовой интеллигенции, подвижников, революционеров! Сами Некрасовы, Добролюбовы, Чеховы от нее страдали! Туберкулез — это губитель лучших людей — вот почему я его особенно ненавижу! И радуюсь, когда и где побеждаем…

Туберкулез требует борьбы иногда на десятилетия. Помню, как не мог примириться со своим жребием Николай Николаевич Асеев, известный поэт, тогда еще молодой, впервые оказавшись в лечебнице. «Долго ли это будет продолжаться?» — спросил он соседа по палате, медика по профессии. «Если все пойдет хорошо, так очень долго, — заверил тот. — А если по-плохому, то гораздо меньше». Это была горькая шутка. И вспоминаю слова старого Асеева в праздник медицинских работников: «Мне за семьдесят… Это ваша заслуга!» Дело не в трогательной корзине цветов, которую привезли от него, и даже не в этих словах. А в том, что высокий ум, гордый человек жил, творил, а мог сгореть враз, как сосновая стружка…

А они ведь изменчивы, пролазливы, коварны, эти дьявольские палочки! Они в воздухе и под землей. На 50–70 сантиметров заражают поверхностный слой почвы. Солнца они не только не боятся, но любят его, как люди, и размножаются на нем со сказочной быстротой. Когда лежала Марго, одолевать туберкулез было особенно трудно. Противоядие нашли только в 1943 году, когда началась «эра стрептомицина». Помню, как первый раз наблюдала его действие. У нас лежал атташе в Турции. У него был туберкулез языка, весь язык — сплошная рана, а после пяти граммов стрептомицина все пропало, как корова слизнула… А теперь уже антибиотики не всегда дают результаты, ищи новые средства!..

Человек — не патефонная пластинка, он запоминает то, что пережил, прочувствовал. Чувство — основа памяти. Ненужные, лишние впечатления мы сбрасываем, как дерево осеннюю листву, — не так?

У нас был тяжелый санаторий. Почти каждый месяц кто-нибудь умирал. А я сутки-двое после этого ходила не своя: не могу привыкнуть к смертям! И ведь до чего еще палач, эта болезнь: за самую малость до конца настает внезапное облегчение, человек начинает мечтать, строить радужные планы. И в этот момент на виду услад жизни ему и кладет на горло лапу и душит эта костлявая. Такой злой садизм даже в конце! Называется это — туберкулезная эйфория. А мы уже знаем: размечтался — значит, конец.

Помню, как в санатории умирал студент-латыш Гонта. Хороший такой мальчик, стал уже весь прозрачный. Вдруг говорит: «Как я доволен, что до болезни успел сдать все экзамены на своем курсе, Рахиль Савельевна! Теперь вместе со всеми ребятами начну…» Я его поддержала, хотя прекрасно сознавала, что жить ему оставалось, может, час-полтора.

Боль оставляет больше следов, чем радость. Не завидуйте поэтому, что я помню. Я ведь жила здесь, при санатории, в одном из тех деревянных флигелей, — сначала с дочерьми дали комнатку с печным отоплением, потом там же трехкомнатную квартиру… Рассказывать, сами понимаете, могу сколько — только так ведь мы никогда не кончим!

У памяти человеческой, наверно, тоже есть своя культура и гигиена. Я иногда говорю молодым знакомым: не упрощайте своей доли, не зарывайте голову в песок, как страусы, не прячьтесь от переживаний, и вы тоже все будете помнить. Секрет небольшой! Жалко только, что мне восемьдесят лет, а не пятьдесят…

Так что я вам все расскажу подробно и палату покажу, где умирала Марго. Это на втором этаже, двадцать третья палата, с окном в сад… Пойдемте!..

…Прежде чем перенестись в те дни, когда в доме по Чкаловской, 53 догорала короткая мученическая жизнь, необходимо сказать еще о двух людях, находившихся рядом или поблизости от Греты. Они будут активно участвовать в предстоящих событиях.

С одним из них и прежние пути не раз сводили Грету.

Лицо это Мария Остен, подруга, а подчас и деловая опора М. Штеффин в середине 30-х годов.

Это имя, пожалуй, чаще других возникает в московских отчетах М. Штеффин Брехту.

«Здесь Мария и Кольцов меня, действительно, очень мило приняли, — сообщает она, скажем, в одном из писем начала 1936 года. — Я была только с Марией, по большей части не видела людей, Асю и Райха также мало…»

Однако на тех же страницах содержится отчет, из которого явствует другое — Мария Остен была не из тех людей, которые сидят дома.

Во всяком случае неугомонная Штеффин в компании с нею и одна во многих местах успела перебывать, многих перевидать, о том переговорить, это сделать… Она передает запрос приехавшего в Москву прогрессивного издателя Виланда Герцфельде насчет рисунков немецкого художника Г. Гросса («Виланд спрашивает, что с Гроссом (рисунки), пусть он, наконец, ответит»); она уже погрузилась в переговоры о совместном выпуске книги Брехта, предпринимаемом одновременно издательством Герцфельде и московским издательством «Фегаар» («Ты получил от Виланда деньги? Каков ваш договор?.. Из-за этого я не могу с «Фегаар» как следует вести переговоры…»); она уже хлопочет, по поручению Брехта, об устройстве выставки графики Георга Гросса в СССР («Кольцов, который занимается иностранными приглашениями, говорит: «Ну да, теперь мы можем Гросса пригласить…» Во всяком случае это медленно начинает двигаться…»); полностью разведана уже обстановка вокруг новой идеи Пискатора — организовать студию «Волга-фильм»: собрать лучшие силы артистов, литераторов, художников из числа немецкой эмиграции, создать «маленький Веймар» на Волге («…Удастся ли это, еще вопрос. Ты должен подождать с согласием… Мария, которая много знает, по секрету предостерегает. Она говорит, что волжанам идея Пискатора не нравится…») и т. д.

Одним словом, Маргарет Штеффин, как всегда, в заботах и хлопотах по близким ее сердцу делам…

Они с Марией — разные люди, та любит блеск, пых, фейерверк. Грета, напротив, тяготится вниманием, предпочитает держаться в тени — лишь бы двигалось дело. Первые роли легко уступает Марии. Но это и обеспечивает их приятельство, почти дружбу. Благо в главном, в вере и убеждениях, Мария такая же энтузиастка, как Грета…

Среди материалов, хранящихся ныне в берлинском Архиве Брехта, есть две вырезки из советской газеты «Красноармеец» второй половины 30-х годов. Прямо по газетному полю (поверх заметки «Эрнст Буш — певец свободы» и под напечатанным тут же «Открытым письмом в редакции газет «Красноармеец» и «ДЦЦ») мелким почерком Мария Остен пишет Грете Штеффин.

Бисерная скоропись немецких слов чернилами, похожими на черную тушь… Писать на газете пером неудобно, но Мария, очевидно, как всегда, торопится. Ей некогда возиться с отдельным листком. На» газете лаконичней, наглядней и сразу все ясно. Хотя записка, быть может, чуть-чуть смахивает на резолюцию.

Первая газетная заметка рассказывает об Эрнсте Буше, соратнике Эйслера и Брехта.

В ноябре 1935 года Буш впервые приехал в Советский Союз, а затем до зимы 1937 года (когда присоединился к испанским Интербригадам) выступал с творческими отчетами во многих местах страны. В данном случае он пел в Н-ской части военного округа.

Заметка написана хорошей журналистской рукой, причем близкого знакомого Буша. На трех коротких узких колоночках военной окружной газеты создан портрет мастера революционной песни, густо насыщенный подробностями его биографии, в том числе периода фашистского переворота в Германии. Скорее всего, заметка принадлежит М. Остен, сопровождавшей Э. Буша в гастрольной поездке по Поволжью, да и вообще коротко дружившей с ним. Подписана заметка явным псевдонимом — К. Саратовский.

«Открытое письмо» также обращено к Эрнсту Бушу, в нем прежде всего благодарность за незабываемый апрельский вечер в клубе, когда звучали его песни. «А разве можно спокойно слушать пламенные слова из «Единого фронта» и «Песни безработных»?!» — восклицают авторы.