Остров традиции

Вот-вот, с жаром подхватил профессор, то-то и оно! Мускульная сила бывшего солдата окажется хорошим подспорьем для одинокой фермерши, что день-деньской хлопочет и за садовода, и за огородника, и за снабженца, и за уборщицу, и за судомойку, и за плотника, и за повара. И за домашнего лекаря. Вертелось ещё на языке у профессора: «в тридцать один год и о паре подумать невредно», но он знал, как вспыхнут, как зардеются щёки дочери, и смолчал. Одинокая волчица среди волков, сторожевая собака при папе, покорная овца перед Богом – она ни в ком не нуждается…

Именно от этой мысли профессор, проживший жизнь свою на людях и для людей, распалился, раскипятился. Анна приложила к его сейсмоопасным вискам мокрое полотенце. И так жара невыносимая. Профессор, красный и потный, настаивал на положительном решении вопроса с таким благородным негодованием, что казалось – вот-вот лопнет старый филантроп, испустит дух и рассыпется в прах. А когда любимые отцы рассыпаются в прах, любящие дочери почему-то не любят.

– Пап, милый, ты совсем забыл про рассольник, – в рот профессора ткнулся носик поильника.

Тем временем Стефан просвещал Конрада:

– Некстати заявиться изволили. У нас траур.

– Траур… В честь чего?

– Всего четыре дня, как хозяйская дочь погибла.

– Но…

– А что, у хозяина не могло быть две дочери?

(«Мда. Могло. Хоть три. Другое дело, что такие головастики обычно вообще бездетны»).

– Да… Да… Я не знал, прости… В таком случае – действительно некстати…

(«А в любом другом случае – кстати, что ли?»)

– Я тогда… пойду, наверное… Поеду, то есть…

– Нет, погоди, братишка. Отдельный люксовый апартман с видом на голубую ель. Уже постелено – не на скатке же спать, бельишко свежее, белоснежное, прям из-под целочки… Кормёжка трёхразовая, диетическая, для язв и циррозов пользительная.

– Да нет, неудобно как-то. Явился как снег на голову, незваный гость, хуже этого самого…

– Ну уж, ну уж, а глазки-то блестят, а губки-то раскатаны, а слюнки-то текут... Назвался груздем – полезай в это самое… Али слаб'o? Ссыкло ты, солдатик, ай-яй-яй, не по уставчику… Трибунал по тебе плачет, аж зубками скрежещет… Ну и бес с тобой. Короче: одну ночку переспать придётся – обратного пути нетуть. Приказ, понял? Переспишь – и канай на все четыре, нужен ты тут как это самое прошлогоднее, понял?

– Пробную ночь? В порядке испытания? – просипел Конрад, стараясь хоть как-то подладиться под несносный тон молокососа. – В комнате с рептилиями и…

– А классная идейка, блин. Так тёте Анне и передам. Чё напрягся-то, а? Уж не обделался ли часом? Нет уж, за гадами на болото бежать придётся, в лом, далёко. А вот с призраками – устроим. Эти сами явятся. Девочки кровавые в глазах и это самое…

– Что ж ты кощунствуешь? У людей вон горе, а ты…

– А я чё? Я ничё. В меру своей испорченности воспринимаешь. Может ты каких других призраков видеть жаждешь? Сейчас созвонюсь с Иствикскими ведьмами, они тебе… Да не ссы, тебе просто под дюжину перинок горошинку подсунут – мало не покажется!

Погибла. Неудивительно. Нынче своей-то смертью мало кто умирает, а ля гер ком а ля гер.

Но вот что странно: нигде он не видел ни траурного портрета, ни цветов. Конечно, ему показали далеко не весь дом. Но вообще-то, в такой день близкие родственники отходят от поминок. А тут…

Уютно поскрипывали половицы, тянулась анфилада комнат. Конрад семенил за Анной, задыхаясь от стыда и счастья, бормоча одно спасибо за другим спасибом, а та, не поворачивая головы, шла впереди, потрясая воображение безупречной прямотой спины и королевской чеканкой шага.

– Прошу вот сюда, – сказала Анна, отворяя дверь.

Чёрный кожаный диван прадедовских времён, над ним – политическая карта мира; вышитые гладью подушки; кривоногие набивные пуфики; книжная полка с многотомной энциклопедией начала века – на корешках загадочное: «Византия по Гадамес», «Пуль по Саль», «Чахотка лёгких по V». Лакированная фигурная тумбочка; письменный стол, накрытый зелёной бумагой; пустая чернильница; перьевая ручка на подставке; древнее пресс-папье; деревянная резная статуэтка – крючконосый царь птиц расправил необъятные крылья и собрался взмыть аж в стратосферу; на окне – две пары занавесок – марля и хлопок; старинный термометр, градуированный по Цельсию и Реомюру.

– Располагайтесь. Я ещё не успела здесь убраться, но чтобы вам не дышать пылью, я дам швабру.

– Да подышу…

– Я вам дам швабру.

И, непреклонная, тут же сообразила швабру и ведро. Оставшись один, Конрад, вместо того чтоб идти за водой, отодвинул их в угол, шмякнул об пол рюкзак, а сам шваркнулся на диван.

И час на нём пролежал.

Наконец, он принялся расшвыривать по невымытому полу своё барахло. Вот что содержал рюкзак Конрада (в порядке появления):

пара носков;

трусы семейные, в цветочек;

шесть пачек сигарет и пачка табака в полиэтиленовом пакете;

тёплый свитер грубой вязки;

драная трикотажная майка;

полусъеденный, полузацветший каравай чёрного хлеба;

штаны от тренировочного костюма (с большой дырой в паху);

двенадцать магнитофонных кассет в коробке из-под вермишели;

справочник «50 лет отечественному регби»;

зелёная рубашка с белыми разводами под мышками;

топорик с полусгнившим топорищем в замурзанном чехле;

том Шопенгауэра на не нашем языке, по краям сплющенный;

крошечная пластмассовая банка (на донце осталось чуть-чуть соли);

клеёнка;

номер толстого журнала десятилетней давности;

растрёпанный карманный словарь чужеземного языка (без обложки);

кассетный магнитофон туземного производства;

новенькая амбарная книга с единственной записью (на обложке) – «Книга Легитимации»;

ещё четыре пары носков;

армейская шинель-скатка (неправильно скатанная);

непонятного назначения рогожа одиннадцатиугольной формы.

По маленьким кармашкам были также распиханы: мыло; шариковая ручка с вытекшей пастой; измазанная в этой пасте зубная щётка; перочинный ножик; моток чёрных ниток с иголкой; обёртка из-под каких-то таблеток (без самих этих таблеток); бритва-станок.

Вновь зашла Анна, молча посмотрела на груду вещей на полу, на скучающую в углу швабру, так же молча положила на край дивана комплект постельного белья и так же молча вышла. <