Остров в глубинах моря

Переговоры проводились под открытым небом, в тени росших во дворе деревьев, и с первых же слов напряжение стояло такое, что его можно было пощупать руками. Со стороны восставших преобладали недоверие и злопамятство, а колонисты были объяты слепым высокомерием. В полном изумлении выслушал Гамбо условия мира, предложенные его вождями: свобода для них самих и горстки их приспешников в обмен на то, что остальные мятежники молча вернутся в рабство на свои плантации. Члены парижской комиссии приняли эти условия незамедлительно — трудно было представить себе более выгодное предложение, но большие белые Сан-Доминго не были намерены уступить ничего: они требовали, чтобы рабы сдались все сразу и без всяких условий. «Что они себе вообразили! Что мы будем торговаться с неграми? Пусть довольствуются тем, что спасут свою жизнь!» — воскликнул один из них. Вальморен попытался урезонить своих собратьев, но большинство в конце концов победило, и было решено ничего не уступать этим мятежным рабам. Лидеры мятежников удалились, чувствуя себя оскорбленными, и Гамбо вместе с ними. Внутри у него все пылало от возмущения, ведь он узнал, что вожди готовы были предать тех, с кем бок о бок жили и сражались. «При первой же возможности убью их всех, одного за другим», — пообещал он сам себе. Теперь он утратил веру в революцию. Но он и представить себе не мог, что в этот самый момент определялось будущее острова, потому что непреклонность колонистов вынудит восставших продолжить войну в течение еще многих лет — до победы и ниспровержения рабства.

Члены комиссии, ввиду полной невозможности совладать с анархией, сочли за благо покинуть Сан-Доминго, и вскоре прибыли другие три делегата, во главе которых стоял Сонтоно, молодой, но раздобревший адвокат. И прибыли они с шестью тысячами солдат подкрепления и новыми инструкциями из Парижа. Закон снова был изменен: теперь он наделял свободных мулатов всеми правами французского гражданина, в чем совсем недавно мулатам было отказано. Некоторые офранцуженные были назначены боевыми офицерами, и многие белые военные тут же отказались служить под их началом, выполнять их приказы и дезертировали из армии. Это подогрело страсти, и веками тлевшая ненависть между белыми и офранцуженными приобрела прямо-таки библейские масштабы. Колониальное собрание, которое до тех пор решало внутренние вопросы жизни колонии, было упразднено. Его сменила комиссия, в составе которой было шестеро белых, пятеро мулатов и один свободный негр. В обстановке все усиливавшегося насилия, контролировать которое уже было не под силу никому, губернатор Бланшланд был обвинен в неподчинении указам республиканского правительства и потворствовании монархистам. Его депортировали во Францию, закованного в ножные кандалы, и очень скоро он лишился головы на гильотине.

Вкус свободы

Так обстояли дела летом следующего года, когда однажды ночью Тете проснулась, ощутив на своем лице твердую руку, зажимавшую ей рот. Она подумала, что вот наконец и случилось то самое нападение на плантацию, которого все так долго боялись, и принялась молиться о том, чтобы смерть была быстрой, хотя бы для Мориса и Розетты, которые спали подле нее. Она ждала, не пытаясь защищаться, чтобы не разбудить детей, а также все еще смутно надеясь, что все происходящее не более чем кошмарный сон, пока в слабом свете горевших во дворе факелов, проникавшем сквозь вощеную бумагу окна, не смогла разглядеть склоненную над собой фигуру. Она не узнала его, ведь за те полтора года, которые они прожили порознь, юноша стал другим. Но он прошептал ее имя — Зарите, и она ощутила в груди вспышку — на этот раз не ужаса, а счастья. Подняла руки, привлекая его к себе, и наткнулась на лезвие ножа, зажатого в зубах. Она отобрала у него нож, и он со стоном упал на ее тело, уже готовое раскрыться ему навстречу. Губы Гамбо искали ее губы с накопленной за столь долгую разлуку жаждой, язык проскользнул в ее рот, а руки сами легли на прикрытые тонкой сорочкой груди. Она ощутила между ног его твердую плоть и уже стала раскрываться, но тут вспомнила о детях, о которых на какое-то мгновение позабыла, и оттолкнула его. «Иди за мной», — шепнула она.

Они осторожно поднялись и перешагнули через Мориса. Гамбо снова взял свой нож и заложил его за полосу козьей шкуры, которой был опоясан, а она между тем накрыла детей москитной сеткой. Тете показала ему жестом, чтобы он подождал, и вышла проверить, в своей ли спальне хозяин, которого она оставила там всего пару часов назад, потом задула в коридоре лампу и вернулась за своим любовником. На ощупь она повела его в другой конец дома — в комнату своей сумасшедшей хозяйки, пустующую со времени ее смерти.

Слившись в объятиях, они упали на матрас, подпорченный влажностью и забвением, и любили друг друга в темноте и полной тишине, задыхаясь от невысказанных слов и возгласов наслаждения, таявших во вздохах. Во время их разлуки Гамбо в лагере отводил душу и с другими женщинами, но ему так и не удалось обмануть жажду неутоленной любви. Ему было семнадцать, и он жил, терзаемый пламенем неотступного желания любви Зарите. Он запомнил ее высокой, обильной, щедрой, но она оказалась ниже его, а эти груди, которые раньше представлялись ему огромными, теперь запросто помещались в его ладонях. Зарите под ним превращалась в пену. В спешке и алчности столь долго сдерживаемой любви ему даже не удалось войти в нее, как внезапно в одно мгновение вся его жизнь вышла наружу в одном мощном содрогании. И он погрузился в пустоту, пока дыхание Зарите, обдающее его ухо жаром, не возвратило его в комнату безумной хозяйки. Она принялась ласкать его, похлопывая по спине, как всегда поступала с Морисом, чтобы утешить малыша. А когда почувствовала, что он начинает оживать, перевернула его в постели, придавив одной рукой его живот, а другой, помогая себе искусанными губами и алчущим языком, массировала и лизала, поднимая его к самым небесам, где он вновь затерялся в мелькающих звездах любви. Той самой, о которой он мечтал каждое мгновение своего отдыха, и во время каждой передышки в бою, и каждый день на рассвете, встреченном в тысячелетних туманных расщелинах касиков, где столько раз ему приходилось стоять на страже. Неспособный сдерживаться дольше, юноша приподнял ее за талию, и она уселась на него верхом, нанизываясь на этот горящий член, которого так страстно желала, наклоняясь вперед, чтобы покрыть поцелуями его лицо, облизать уши, коснуться его сосками, чтобы качаться, как на качелях, на его потерявших чувствительность ногах, крепко сжимая его бедрами амазонки, извиваясь волнами, подобно морскому угрю на песчаном морском дне. Так они любили друг друга, словно в первый и одновременно последний раз, изобретая все новые па этого старинного танца. Воздух в комнате наполнился запахом семени и пота, впитав в себя благоразумное насилие наслаждения и надрывность любви, насытился приглушенными стонами, подавленным смехом, отчаянными атаками и предсмертными хрипами, которые тут же оборачивались веселыми поцелуями. Возможно, они и не делали ничего такого, что не было уже опробовано другими, но заниматься любовью любя — это совсем другое дело.

Устав от счастья, они заснули в тесном переплетении рук и ног, измученные тяжелой духотой июльской ночи. Через несколько минут Гамбо проснулся в тревоге оттого, что настолько утратил осторожность, но, почувствовав рядом с собой оставшуюся в одиночестве женщину, тихо посапывающую во сне, он принялся осторожно, стараясь не разбудить, ощупывать ее, чтобы узнать о происшедших с этим телом изменениях, ведь, когда он уходил, оно было искажено беременностью. В груди все еще было молоко, но она уже стала мягче, с вытянутыми сосками, талия показалась ему очень тонкой, ведь он не помнил, какой она была до беременности, а живот, бедра, ягодицы и ляжки были воплощением роскоши и плавности. Запах Тете тоже изменился: теперь она пахла уже не мылом, а молоком и в тот момент источала еще их общий запах. Он зарылся носом в ее волосы на шее, ощутив ток крови по венам, ритм ее дыхания, стук сердца. Тете с довольным вздохом вытянулась. Ей снился Гамбо, и хватило одного мгновения, чтобы осознать, что они и вправду вместе и ей вовсе не нужно его выдумывать.

— А я пришел за тобой, Зарите. Нам пора уходить, — шепнул ей Гамбо.

Он рассказал, что раньше прийти никак не мог, потому что ему было некуда забрать ее, но больше ждать было нельзя. Он не знал, смогут ли белые подавить восстание, но для этого им явно придется убить всех негров до самого последнего, прежде чем объявить о своей победе. Никто из восставших не был расположен вернуться в рабство. Смерть гуляла по острову свободно и подкарауливала свои жертвы. Не было ни одного безопасного уголка, но худшим злом, чем страх и война, была разлука. Он рассказал ей, что не верит вождям, даже Туссену, и что он ничего им не должен и думает бороться по-своему, переходя из лагеря в лагерь, или дезертировать, там уж видно будет. Какое-то время жить вместе они могли бы в его лагере, сказал он; у него уже построена хижина-навес, айупа, сооружение из палок и пальмовых листьев, а еды им хватит. Он не мог предложить ей ничего, кроме нелегкой жизни, а она привыкла к удобствам дома белого человека, но она ни за что не раскается, потому что, когда ты попробовал свободы, назад вернуться уже не можешь. И почувствовал горячие слезы на лице Тете.

— Я не могу оставить детей, Гамбо, — сказала она в ответ.

— Мы возьмем с собой моего ребенка.

— Это девочка, ее зовут Розеттой, и она не твоя дочка, она дочь хозяина.

Гамбо поднялся в изумлении. Все эти полтора года он думал о своем сыне, черном мальчике по имени Оноре, ему и в голову не могло прийти, что есть альтернатива: что это мулатка и она дочь хозяина.

— Мы не можем взять с собой Мориса, ведь он белый, и Розетту не можем, она слишком мала, чтобы подвергать ее таким тяготам, — пояснила Тете.

— Ты должна пойти со мной, Зарите. И именно сейчас, сегодня ночью: завтра будет уже поздно. Эти ребятишки — дети белого. Забудь о них. Думай о нас и детях, которые будут у нас с тобой, подумай о свободе.

— А почему завтра будет поздно? — спросила она, утирая слезы тыльной стороной ладони.

— Потому что на плантацию нападут. Эта плантация — последняя, остальные уже разорены.

Только тогда она поняла масштабы того, о чем просит ее Гамбо: речь шла не только о том, чтобы расстаться с детьми, а чтобы бросить их, предоставив ужасной участи. Ее охватила ярость — той же силы, что и страсть, владевшая ею всего несколько минут назад: никогда она их не бросит, ни ради него, ни ради свободы. Гамбо прижал ее к груди, словно хотел поднять и унести. Он сказал, что Морис в любом случае погибнет, а вот Розетту в лагере смогли бы принять, если только она не слишком светлокожая.

— Ни тот, ни другая не сможет выжить в лагере, Гамбо. Единственный способ спасти их — сделать так, чтобы их забрал хозяин. Я уверена, что Мориса он будет защищать даже ценой своей жизни, а вот Розетту — нет.

— Для этого нет времени. Твой хозяин уже труп, Зарите, — ответил он.

— Если умрет он, умрут и дети. Нам нужно всех троих вытащить из Сен-Лазара еще до рассвета. Если ты не хочешь мне помочь, я сделаю это сама, — решила Тете, натягивая рубашку в темноте.

План ее был по-детски бесхитростен, но она изложила его с такой решимостью, что Гамбо в конце концов сдался. Он не мог заставить ее уйти с ним, но не мог и оставить на плантации. Он знал местность, умел скрываться, мог передвигаться по ночам, избегать опасностей и защищаться, а она — нет.

— Ты думаешь, что белый на это пойдет? — спросил он под конец.

— А что ему остается? Если он останется здесь, то и ему, и Морису выпустят кишки. Он не только согласится, но и заплатит мне за это. Подожди меня здесь, — сказала она.

Зарите

Влажное тело мое горело, лицо распухло от поцелуев и слез, а от кожи исходил запах того, чем мы занимались с Гамбо, но мне было все равно. В коридоре я зажгла масляную лампу, отправилась в его комнату и вошла без стука, чего раньше никогда не было. Он, отупленный алкоголем, лежал на спине: рот приоткрыт, нитка слюны на заросшем двухдневной щетиной подбородке, светлые волосы растрепаны. Все отвращение, которое он во мне вызывал, нахлынуло вдруг и сразу, и я испугалась, что сейчас меня вырвет. Мое присутствие и зажженный свет пробудили его не сразу — понадобилось несколько мгновений, чтобы пробить коньячный туман. Проснулся он с криком и одним движением руки выхватил из-под подушки пистолет. Узнав меня, он отвел дуло, но пистолета из рук не выпустил.