Остров в глубинах моря

— Что такое, Тете? — строго спросил он, поспешно встав с постели.

— Я пришла с одним предложением, хозяин, — сказала я ему. Мой голос, не дрожал, как не дрожала и рука с лампой. Он не поинтересовался, с какой стати мне пришло в голову разбудить его среди ночи, — почувствовал, верно, что дело-то серьезное. Сел на кровать, положив пистолет на колени, и я сказала ему, что через несколько часов мятежники нападут на Сен-Лазар. Поднимать по тревоге Камбрея бесполезно: чтобы их остановить, понадобится целая армия. Как это происходило повсюду, его рабы присоединятся к атакующим, будет бойня, потом пожар, поэтому нам с детьми нужно бежать немедленно, в противном случае уже завтра мы будем мертвы. И то, если повезет: хуже будет, если смерть будет не быстрой, а медленной. Так я ему сказала. А откуда мне это известно? Один из его рабов — он сбежал больше года назад — вернулся меня предупредить. Этот человек нас и поведет, потому что одни мы ни за что не доберемся до Ле-Капа — все вокруг уже в руках у мятежников.

— Кто он? — спросил он, поспешно одеваясь.

— Его зовут Гамбо, и он мой любовник…

Он с размаху отвесил мне такую пощечину, что я чуть не потеряла сознание, но, когда он собрался ударить меня еще раз, я схватилась за его запястье, да с такой силой, о которой и сама не подозревала. До самого этого момента я никогда не смотрела ему в лицо и не знала, что глаза у него светлые, цвета затянутого облаками неба.

— Мы постараемся спасти жизнь вам и Морису, но цена — моя свобода и свобода Розетты, — сказала я, четко выговаривая каждое слово, чтобы он хорошо меня понял.

Он вцепился мне в руку, вонзив в нее пальцы, и в ярости приблизился к моему лицу. У него скрипели зубы, пока он осыпал меня оскорблениями, сойдя со всех катушек от лютой злобы. Прошло много времени, просто бесконечность, и я снова почувствовала приступ тошноты, но глаз не отвела. Наконец он снова сел, обхватив руками голову: он сдался.

— Иди прочь с этим подонком. Не нужна тебе от меня свобода.

— А Морис? Вы не сможете защитить его. А я не хочу прожить всю жизнь в бегах, я хочу быть свободной.

— Хорошо, ты получишь то, о чем просишь. Давай, поторапливайся, одевайся и готовь детей. Где этот раб? — спросил он.

— Он уже не раб. Я позову его, но сперва напишите мне вольную — на меня и на Розетту.

Не прибавив больше ни слова, он сел за стол и принялся быстро строчить на листе бумаги, потом присыпал текст тальком, сдул его и приложил к капле сургуча свой перстень, точно так же — мне доводилось это видеть раньше, — как поступал со всеми важными документами. Он вслух прочитал мне этот текст, сама-то я не могла его прочесть. У меня перехватило горло, в груди заколотилось сердце: этот кусок бумаги обладал властью над моей жизнью и жизнью моей дочери, он мог все изменить. Я осторожно сложила лист вчетверо и убрала его в чехол от четок доньи Эухении, который я всегда носила на груди под рубашкой. Четки пришлось оставить — надеюсь, что донья Эухения простит мне это.

— Теперь дайте мне пистолет, — попросила я.

Расставаться с оружием он не захотел: мне он сказал, что не собирается использовать его против Гамбо, ведь он наше единственное спасение. Я уже не очень хорошо помню, как мы поладили, но уже через несколько минут он был вооружен еще двумя пистолетами и успел вынести из конторы все золотые монеты, а я тем временем поила детей опиумной настойкой из одного из синих флаконов доньи Эухении, которые еще у нас оставались. Они стали похожи на мертвых, и я испугалась, что дала им слишком много. О рабах на плантации я не беспокоилась: завтрашний день станет их первым днем свободы, — однако судьба домашней прислуги при таких нападениях могла быть столь же ужасной, как и судьба их хозяев. Гамбо решил предупредить тетушку Матильду. Кухарка подарила ему в день бегства фору в несколько часов, и за это ее наказали. Теперь он имел возможность отблагодарить ее. Через полчаса, когда мы уже отойдем на приличное расстояние, она разбудит домашних рабов и смешается с неграми плантации. Мориса я привязала к спине отца, Гамбо дала два свертка с едой, а сама взяла Розетту. Хозяин посчитал чистым безумием идти пешком, мы могли бы взять с конюшни лошадей, но, по мнению Гамбо, это привлекло бы внимание сторожей, да и дорога, по которой нам предстояло двигаться, не годилась для лошадей. Мы прошли через двор, прижимаясь к стенам дома, обошли стороной кокосовую аллею, по которой расхаживал ночной дежурный, и гуськом направились к тростникам. Крысы с мерзкими хвостами, разоряющие поля, выскакивали прямо нам под ноги. Хозяин заколебался, но Гамбо приставил ему к горлу нож, но не зарезал, потому что я удержала его руку. Он нужен нам, чтобы защитить детей, напомнила я ему.

Мы погрузились в жуткий шелест колышущегося на ветру тростника. Слышались свистки, удары ножами: мы оказались среди спрятавшихся в зарослях демонов, змей, скорпионов — в лабиринте, где искажаются звуки и свертываются расстояния, где легко можно потеряться, причем навсегда, и тогда кричи не кричи — никто никогда тебя уже не найдет. Поэтому тростниковые заросли и делят на квадраты, или кварталы, и резать тростник всегда начинают с краев, двигаясь к центру. Одно из придуманных Камбреем наказаний заключалось в том, что раба оставляли на ночь в тростниках, а на рассвете спускали собак. Не знаю, как уж вел нас Гамбо — может, руководствуясь инстинктом, а может, опытом воровства на других плантациях. Мы шли гуськом, почти приклеенные друг к другу, чтобы не потеряться, защищаясь как могли от острых листьев, пока наконец после бесконечно долгого пути не оказались за пределами плантации и не вошли под своды сельвы. Мы были в пути уже несколько часов, но ушли не слишком далеко. На рассвете мы ясно увидели оранжевое зарево пожара над Сен-Лазаром и ощутили удушливый, острый и сладковатый запах, принесенный ветром. Спящие дети оттягивали нам плечи, словно камни. Эрцули, лоа– мать, помоги нам.

Я всегда ходила босиком, но оказалась непривычной к таким поверхностям и в кровь сбила ноги. Я просто падала от усталости, хозяин же, напротив, несмотря на то что был на двадцать лет старше меня, шагал, не останавливаясь, с Морисом за спиной. Наконец Гамбо, самый молодой и сильный из нас троих, сказал, что нужно отдохнуть. Он помог нам отвязать детей, и мы положили их на кучу листьев, но сначала потыкали в нее палками, чтобы выгнать гадюк. Гамбо хотел получить пистолеты хозяина, но тот убедил его, что в его руках они будут полезнее, потому как Гамбо в таком оружии не разбирается. Пришли к соглашению, что Гамбо возьмет один из пистолетов, а хозяин — два других. Мы были возле болота, и в этой местности лучи солнца едва просачивались сквозь густую листву. Воздух был похож на горячую воду. Зыбучая топь за пару минут может поглотить человека, но Гамбо, казалось, это не беспокоило. Он нашел лужу, и мы напились и смочили одежду — себе и детям, они все еще были в забытьи, потом съели по хлебу из взятой провизии и немного отдохнули.

Вскоре Гамбо снова нас поднял, и хозяин, который никогда и ни от кого не слышал приказаний, послушался беспрекословно. Эти болота оказались не топкой трясиной, как я себе представляла, а грязной стоячей водой с вонючими испарениями. Илистое дно было топким. Мне вспомнилась донья Эухения — она бы, верно, предпочла попасть в руки мятежников, чем идти через эту густую тучу комарья. К счастью, она была уже на своих христианских небесах. Гамбо знал все тропинки, но следовать за ним с тяжестью детских тел на плечах было непросто. Эрцули, лоа воды, спаси нас. Гамбо разодрал мой тиньон,^[15] сделал мне из листьев подошвы и привязал их тряпками к моим ногам. На хозяине были высокие сапоги, а что касается Гамбо, то он полагал, что мозоли на его ступнях не смогут прокусить даже клыки хищных зверей. Так мы и гили.

Первым проснулся Морис, когда мы еще шли по болоту, и испугался. Когда очнулась Розетта, я ненадолго, не останавливаясь, приложила ее к груди, и она снова уснула. Мы шли целый день и пришли в Буа-Кайман, где нам уже не грозила опасность потонуть в трясине, но зато здесь на нас могли напасть. Именно здесь начиналось восстание, и Гамбо тоже был здесь, когда моя крестная, со вселившимся в ее тело Огуном, призвала к войне и назначила вождей. Так мне рассказывал Гамбо. С тех пор тетушка Роза переходила из лагеря в лагерь и лечила, служила службы лоа, предсказывала будущее, и все ее боялись и уважали. Так она исполняла свою судьбу, прочерченную для нее ее звездой, ее з’этуаль. Это она посоветовала Гамбо пойти под крыло Туссена, потому что тому суждено стать королем, когда кончится война. Гамбо спросил, будем ли мы тогда свободными, и она уверила его, что да, но сначала нужно будет убить всех белых, даже младенцев, и что на землю прольется столько крови, что кукуруза взойдет красной.

Я дала детям еще капель, и мы уложили их между корнями огромного дерева. Гамбо больше опасался стай диких собак, чем людей или духов, но мы не решились развести костер, который держал бы псов на расстоянии. Оставив хозяина с детьми и тремя заряженными пистолетами, уверенные в том, что он не отойдет от Мориса, мы с Гамбо отошли чуть подальше, чтобы сделать то, что мы хотели делать. Ненависть исказила лицо хозяина, когда я направилась вслед за Гамбо, но он ничего не сказал. Я со страхом думала о том, что будет со мной потом, ведь я знаю жестокость белых людей в час мести, и этот час рано или поздно для меня наступит. Я очень устала, все тело у меня болело из-за Розетты, но единственным, чего я желала, были объятия Гамбо. И в эту минуту все остальное на свете для меня не означало ровном счетом ничего. Эрцули, лоа наслаждения, сделай так, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Так я это запомнила.

Беглецы

Мятежники напали на Сен-Лазар в тот зыбкий час, когда отступает ночь, за несколько секунд до того, как обычно просыпался колокол, поднимающий людей на работу. Сначала появились световые точки факелов, перемещающиеся одна за другой быстро, как блещущий хвост кометы. Тростник скрывал человеческие фигуры, но когда они стали выскакивать из густой растительности, оказалось, что их — сотни. Одному из охранников удалось добраться до колокола, но два десятка рук, потрясая ножами, тут же превратили этого человека в неопознаваемую кровавую мякоть. Самыми первыми загорелись участки с сухим тростником, потом от их жара занялись все остальные, и не прошло и двадцати минут, как горели уже все поля и огонь подбирался к большому дому. Языки пламени скакали повсюду — такие высокие и мощные, что свободные участки двора перед домом остановить их не смогли. С гулом огня смешивались оглушительные крики нападавших и мрачный вой морских раковин: в них дудели мятежники, это был знак войны. Они бежали голые или едва прикрытые какими-то лохмотьями, вооруженные мачете, цепями, палками, штыками, незаряженными мушкетами, поднятыми повыше, как дубины. Многие были разрисованы сажей, кто-то — в состоянии транса или опьянения, но цель в этой полнейшей анархии существовала, и этой единственной целью было уничтожение — всего. Рабы, обычно занятые на полевых работах, смешавшись с домашними — их вовремя предупредила кухарка, — покинули свои хижины и присоединились к орущей ораве, чтобы принять участие в этой оргии отмщения и опустошения. Поначалу некоторые еще колебались, опасаясь исходящей от мятежников неудержимой жажды насилия и неизбежной мести хозяина, но выбора у них уже не было. Если бы они отступили, их бы тоже ждала смерть.