Остров. Тайна Софии

Большинство этих больных уже доживали свои последние дни. Киритсис, проведший немало времени в госпитале для прокаженных в Афинах, не поразился увиденному. В Афинах условия, переполненность палат и запах были в сто раз хуже. Здесь, по крайней мере, уделялось какое-то внимание гигиене, что для людей с открытыми язвами могло означать разницу между жизнью и смертью.

– Все эти пациенты – в реактивном состоянии, – тихо произнес Лапакис, прислонившись к дверному косяку.

Это была та фаза лепры, когда все симптомы болезни проявляются усиленно, иногда это длится дни, а иногда и недели. Во время этого периода пациенты испытывают ужасающую боль, страдают от жестокой лихорадки, а открытые язвы терзают их, как никогда. Лепра заставляла их невероятно страдать, но иной раз это означало борьбу организма с болезнью, и случалось, когда боли утихали, люди обнаруживали, что исцелились.

Пока двое мужчин стояли в дверях палаты, большинство больных хранили молчание. Только один время от времени странно кряхтел, а другой, которого Киритсис принял за женщину, испускал стоны. Доктора вышли в коридор. Наблюдение за страдающими казалось грубым вторжением в глубоко личное.

– Идем в мой кабинет, – предложил Лапакис. – Там и поговорим.

Он повел Киритсиса по темному коридору к самой последней двери слева. В отличие от палаты в этой комнате было светло. Огромные окна, начинавшиеся примерно на уровне талии и поднимавшиеся к высокому потолку, выходили на Плаку и горы, вздымавшиеся за ней. К стене был приколот большой лист с архитектурным планом – на нем была изображена больница в ее нынешнем виде, а красные контуры показывали дополнительные строения.

Лапакис заметил, что план сразу привлек внимание Киритсиса.

– Это все мои проекты, – пояснил он. – Нам нужна еще одна палата и несколько процедурных. Мужчины и женщины должны проходить лечение раздельно. Если уж мы не можем спасти им жизнь, то, по крайней мере, надо сохранить больным их достоинство.

Киритсис подошел ближе к схеме. Он знал, как мало внимания правительство обращает на здравоохранение, и в особенности на здоровье тех, кто считается неизлечимо больным, и просто не сумел скрыть свой сарказм.

– На это понадобится куча денег, – констатировал он.

– Знаю, знаю, – устало откликнулся Лапакис. – Но поскольку к нам теперь привозят больных не только с Крита, но и из материковой Греции, правительство просто обязано выделить хоть какие-то средства. Когда ты увидишь некоторых здешних пациентов, ты поймешь, что они не из тех, кто готов принять отказ. Но что тебя привело на Крит? Я был рад получить твое письмо, но ты ведь не объяснил, зачем едешь.

Мужчины заговорили с той легкостью и доверием, какие свойственны людям, проведшим вместе студенческие годы. Они оба учились в медицинской школе в Афинах, и хотя со времени их последней встречи прошло уже шесть лет, они держались так, словно никогда и не расставались.

– Да все очень просто на самом деле, – ответил Киритсис. – Я устал от Афин, а когда увидел сообщение о свободной должности в Ираклионе, в отделении дерматологии, то воспользовался этим. Я знал, что там смогу продолжить свои исследования, в особенности при том количестве прокаженных, которые есть у тебя. Спиналонга – просто идеальное место для анализа проблемы в целом. Ты не будешь против, если я стану приезжать время от времени? И что более важно, как ты думаешь, твои пациенты не станут возражать?

– У меня уж точно нет возражений, и я уверен, они даже будут довольны.

– В какой-то момент могут появиться новые препараты, которые нужно будет испытать. Хотя я и не обещаю ничего сверхъестественного. Если честно, результаты проверки последних лекарств оказались совсем не впечатляющими. Но мы не можем стоять на месте, так ведь?

Лапакис сел за свой стол. Он внимательно слушал, и его сердце оживало при каждом произнесенном Киритсисом слове. Долгие пять лет он был единственным врачом, готовым посещать Спиналонгу, и в течение этого времени он имел дело с неиссякающим потоком больных и умирающих. Каждый вечер, готовясь лечь в постель, он осматривал свое пухлое тело в поисках признаков болезни. Он знал, что это глупо, ведь бактерия может жить в его организме долгие месяцы, а то и годы, прежде чем он обнаружит ее присутствие, но скрытая тревога являлась одной из причин того, что он приезжал на Спиналонгу лишь три раза в неделю. Работа Лапакиса на острове была подвижничеством. Тем не менее он отдавал себе отчет в том, что для него вероятность остаться здоровым и не подхватить лепру была не больше чем перспектива долгой жизни для человека, который регулярно играет в русскую рулетку.

И еще Лапакис нуждался в помощи, и как можно скорее. Настал момент, когда он просто не в силах был справляться с медленным наступлением больных, каждый день с трудом поднимавшихся на холм. Одни должны были остаться в больнице на недели, другим достаточно было сменить повязки. И именно тогда появилась Афина Манакис. Она работала врачом в Афинах, но потом обнаружила, что заболела лепрой, и сама отправилась в тамошний лепрозорий, позже ее выслали на Спиналонгу вместе с другими бунтовщиками. Здесь ей досталась новая роль.

Лапакис просто поверить не мог в свою удачу: на острове появился некто, не только сам пожелавший жить при больнице, но еще и обладавший энциклопедическими познаниями в общей медицинской практике. Обитатели Спиналонги не переставали страдать от множества других болезней только потому, что были прокаженными. Они постоянно на что-то жаловались, у них случалась и корь, и боль в ушах, и все это нередко оставалось без лечения. Афина Манакис имела двадцатипятилетний опыт, и ее желание работать все время, свободное от сна, делало ее помощь неоценимой. Лапакис даже ничего не имел против того, что она обращалась с ним как с младшим братом, который нуждается в строгом присмотре. И если бы он верил в Бога, то от всего сердца поблагодарил бы Его.

И вот теперь, словно выскочив из голубой дали, а точнее, из серой дымки ноябрьского дня, когда небо и море сливаются в унылом единстве, приехал Николаос Киритсис, спрашивая, можно ли ему регулярно бывать на острове. Лапакис готов был зарыдать от облегчения. Многие годы он оставался одинок в своем неблагодарном труде, а теперь его изоляция наконец-то подходила к концу. Когда Лапакис в конце дня покидал больницу и мылся в зеленовато-желтом растворе в величественном помещении венецианского арсенала, теперь служившего комнатой для дезинфекции, он уже не испытывал мучительного одиночества. Рядом с ним была Афина, а теперь еще и Киритсис начнет появляться время от времени.

– Пожалуйста! – ответил он Киритсису. – Приезжай, когда пожелаешь! Я и передать тебе не могу, в каком буду восторге. А что конкретно ты собираешься делать?

– Ну… – начал Киритсис, снимая пиджак и аккуратно вешая его на спинку стула. – Есть люди, среди исследователей лепры, которые уверены, что мы уже подбираемся к цели. Я продолжаю поддерживать связь с институтом Пастера в Афинах, а наш председатель правления умеет продвигать дело с максимальной скоростью. Представь, что это означает не только для сотен здешних больных, но и для тысяч во всем мире. А если учесть Индию и Южную Америку, это уже миллионы. Воздействие на болезнь может оказаться потрясающим. Я в своем мнении осторожен и думаю, что нам предстоит еще пройти долгий путь, но каждое небольшое доказательство, каждый конкретный случай помогает выстроить целостную картину того, как именно мы можем остановить распространение болезни.

– Хотелось бы думать, что ты ошибаешься насчет продолжительности пути, – откликнулся Лапакис. – Мне же сейчас приходится использовать невесть что, всякие шарлатанские средства. Но эти люди так беззащитны, они хватаются за любую соломинку, в особенности если у них есть чем заплатить. Так какой у тебя план?

– Что мне нужно, так это несколько десятков новых случаев, которые я смог бы наблюдать в течение нескольких следующих месяцев, а может, и лет, если на то пойдет. Я наблюдал за началом развития болезни в Ираклионе как диагност, а потом потерял пациентов из виду, потому что все они перебрались сюда. Для них, конечно, это только к лучшему, судя по тому, что я здесь увидел, но мне нужно и дальше наблюдать за ними.