Остров. Тайна Софии

– Знаешь, мне не хочется, чтобы ты думала, будто Маноли до сих пор меня волнует, потому что это не так, но вот поведение сестры… Что с ней происходит? Анна уверена, что Андреас никогда ничего не узнает?

– Наверняка. Или ее это просто не интересует. Но я думаю, все это как-то само собой угаснет.

Подруги снова замолчали, а потом Мария сменила тему:

– Я снова начала заниматься травами, и даже с некоторым успехом. Люди стали приходить ко мне, и ясенец отлично помогает пожилым мужчинам с расстройством желудка.

Они продолжали болтать, хотя то, что Фотини рассказала об Анне, тяжким грузом лежало в их умах.

Отношения между Анной и Маноли вовсе не сошли на нет, как то предполагала Фотини. Напротив, искра между ними вспыхнула снова, а вскоре и занялся огонь. Маноли был полностью предан и верен Марии, пока они были обручены и собирались пожениться. Она ведь обладала безупречной красотой, была девственницей, его святая Мария, и, без сомнения, могла сделать его бесконечно счастливым. Но теперь она превратилась в нежное воспоминание. Первые несколько недель после отъезда Марии на Спиналонгу Маноли был апатичен и несчастен, но период траура по потере прекрасной невесты вскоре миновал. Жизнь ведь продолжалась, так говорил себе Маноли.

И его, как мошку к огню, снова потянуло к Анне. Она ведь по-прежнему жила в том доме, так близко, и так напоминала подарок в своих облегающих, отделанных лентами платьях.

И вот однажды, примерно в обеденный час, то есть в то время, в какое он прежде навещал Анну, Маноли снова вошел в кухню большого дома в поместье.

– Привет, Маноли! – поздоровалась с ним Анна, ничуть не удивившись и с таким теплом в голосе, что его хватило бы для того, чтобы растопить снега на горе Дикти.

Уверенность Маноли в том, что Анна будет рада видеть его, была как раз под пару ее собственной самонадеянности. Анна отлично знала, что Маноли вернется, рано или поздно.

Александрос Вандулакис недавно полностью передал сыну управление имением. Это возложило на Андреаса огромную ответственность, дома он проводил все меньше и меньше времени, и вскоре люди стали замечать, что Маноли заходит в дом двоюродного брата еще чаще, чем в былые дни. Он теперь являлся каждый день. Не один Антонис все видел и понимал. Многие рабочие в поместье тоже все знали. Но Анна и Маноли полагались на нечто вроде двойной защиты: Андреас был слишком занят, чтобы самостоятельно что-либо заметить, а кто-либо из рабочих едва ли мог набраться храбрости, чтобы рассказать хозяину о делишках его жены. Потому эти двое могли безнаказанно наслаждаться друг другом.

Мария ничего тут не могла поделать, а Фотини просто воспользовалась всем своим влиянием на брата, убедив его держать язык за зубами. Если бы Антонис заговорил на эту тему с их отцом, Павлосом, то все тут же дошло бы и до Гиоргиса, поскольку эти мужчины были большими друзьями.

Между визитами Фотини Мария изо всех сил старалась не слишком много думать о сестре. Неспособность Марии повлиять на события определялась не только расстоянием, лежавшим между ними. Даже если бы она по-прежнему жила в Плаке, Анна все равно не стала бы ее слушать и делала бы, что ей вздумается.

Мария теперь начала с нетерпением ожидать тех дней, когда приезжал доктор Киритсис, и всегда оказывалась на берегу, чтобы встретить отца и доктора с серебристыми волосами. В один чудесный летний день Киритсис остановился, чтобы поговорить с ней. Он слышал от доктора Лапакиса, что Мария отлично умеет лечить травами и настойками. Доктор Киритсис, будучи твердым приверженцем современной медицины, всегда скептически относился к силе сладких, нежных цветков, что росли на горных склонах. Да разве они могут дать нечто такое, что сравнилось бы с мощью препаратов XX века? Однако многие из тех пациентов, которых он осматривал на Спиналонге, постоянно говорили о том, какое облегчение приносят им травяные смеси Марии. И доктор решил поменять свое мнение, о чем и сказал девушке:

– Я всегда готов признавать свои ошибки. Я действительно видел на этом острове свидетельства того, что ваши снадобья действуют. Так что вряд ли мне удастся оставаться скептиком.

– Да, вряд ли, – с ноткой триумфа в голосе ответила Мария. – И я рада, что вы это признаете.

Она испытала огромное удовлетворение оттого, что сумела переубедить этого человека, заставила его изменить свои взгляды. А еще большее удовлетворение принесла ей улыбка доктора. Улыбка, которая совершенно изменила Киритсиса.

Глава 19

Улыбка доктора изменила всю атмосферу вокруг него. В прошлом Киритсис редко улыбался. Страдания и тревоги других людей были краеугольным камнем его жизни, и они редко давали ему повод для веселости. Он жил в одиночестве в Ираклионе, целыми днями трудился в госпитале, а те немногие часы, что проводил вне его, посвящал чтению и сну. Но теперь в его жизни появилось что-то еще: красота женского лица. Для персонала госпиталя в Ираклионе, для Лапакиса и для тех прокаженных, что стали его постоянными пациентами, он был тем же, что и всегда: преданным делу, целеустремленным и непрошибаемо серьезным – а кто-то сказал бы, что и лишенным чувства юмора, – ученым.

Но для Марии он стал совершенно другим человеком. Мог ли доктор стать в будущем ее спасителем, она не знала, но он уже словно спасал ее понемногу каждый раз, когда пересекал пролив и заставлял ее сердце биться сильнее. Мария снова стала женщиной, а не просто пациенткой, которая на скалистом берегу ожидала смерти.

Хотя в эти первые дни осени уже начало холодать, Мария ощущала в Николаосе Киритсисе все нараставшее тепло. Приезжая на их островок каждую среду, он всякий раз задерживался, чтобы поговорить с ней. Сначала разговоры длились не больше пяти минут, но со временем они становились все дольше и дольше. Отличаясь повышенной пунктуальностью и зная, что должен вовремя явиться на прием в госпитале, доктор стал пораньше приезжать на остров, чтобы позволить себе дольше видеть Марию. Гиоргис, который все равно каждый день поднимался в шесть утра, был только рад привозить Киритсиса в половине девятого, а не в девять и видеть, что Мария приходит поговорить с доктором каждую среду. Она все так же встречала его лодку, но не ради отца.

Киритсис, будучи обычно человеком немногословным, рассказывал Марии о своей работе в Ираклионе и объяснял суть исследований, в которых он участвовал. Он рассказал, как война прервала эту работу и чем он занимался все эти годы, в деталях описывая уничтоженные бомбами города, в которых оставшиеся медицинские работники должны были стоять на посту почти круглые сутки, чтобы позаботиться о больных и раненых. Рассказывал о поездках на международные конгрессы в Египте и Испании, где специалисты со всего мира делились своими идеями и распространяли новейшие теории. Рассказывал и о разных препаратах, которые испытывались в последнее время, и говорил, что он на самом деле о них думает. Время от времени доктору приходилось напоминать себе, что эта женщина его пациентка и может со временем стать участницей группы добровольцев для испытания нового лекарства на Спиналонге. Иной раз он ловил себя на мысли, что странно было найти друзей на этом крохотном островке. Не только его старого знакомого Лапакиса, но и вот эту молодую женщину.

Мария внимательно слушала Киритсиса, но мало что говорила о собственной жизни. Она чувствовала, что ей нечем особо поделиться. Ее существование теперь стало таким ограниченным, так сфокусировалось на одном.

Но, насколько то было видно Киритсису, люди на Спиналонге вели такую жизнь, которой можно было почти что позавидовать. Они занимались своими делами, посиживали в кофейне, смотрели новые кинофильмы, ходили в церковь и помогали друзьям. Они жили в коммуне, где все знали друг друга и были связаны между собой. В Ираклионе же Киритсис мог каждый день в течение недели проходить из конца в конец по самой людной улице и не увидеть ни единого знакомого лица.