Остров. Тайна Софии

С юга дул весенний ветер сокорос. Он проникал между гор и обрушивался на залив Мирабелло, взбивая на море белую пену. А на большой земле тем временем уже распускались почки, деревья начали перешептываться. Насколько приятнее был этот шепот, чем стук сухих голых ветвей. Уже приближался май, солнце становилось с каждым днем сильнее и надежнее, оно раскрашивало пейзаж яркими красками. Однотонное серое небо и скалы исчезли, мир теперь купался в голубом, золотом, зеленом, желтом и пурпурном. В начале лета непрерывно пели птицы, а потом пришли и те два месяца, когда природа замирала в неподвижном воздухе, а вокруг висел густой аромат роз и гибискусов. Листья и цветы отдыхали после тех усилий, с которыми они рождались на деревьях после долгого зимнего сна, и оставались безупречными в течение июня и июля, прежде чем начинали съеживаться, обожженные солнцем, и сохнуть от жары.

Доктор Киритсис продолжал навещать Марию дома раз в неделю. Они по-прежнему ни слова не говорили о своих чувствах друг к другу, и в этом молчании таилась своеобразная магия. Она обладала совершенной хрупкостью мыльного пузыря, взлетающего к небу, – такого видимого, такого многоцветного, но неприкосновенного. Однажды Мария вдруг поймала себя на том, что пыталась вспомнить: а ее отец и мать когда-нибудь говорили о любви? Нет, такого почти не случалось. Их брак был настолько счастливым, что незачем было упоминать нечто столь определенное и столь невыразимое.

В течение этого лета Мария, а заодно и половина населения Спиналонги продолжали лечиться дапсоном. Все прекрасно понимали: лекарство не подействует моментально или, как говорили наиболее язвительные, «не избавит их от виселицы», но оно хотя бы давало надежду, и даже те, кто только еще ждал своей очереди на лечение, купались во всеобщем оптимизме. Но не все чувствовали себя хорошо. В июле у Элпиды Контомарис, которая получала дапсон всего две недели, началась острая реакция. Было ли это следствием действия препарата или нет, врачи не знали наверняка, но тут же отменили ей уколы и сделали все, что могли, чтобы облегчить ее страдания. У Элпиды сильно поднялась температура и десять дней подряд не падала ниже 40,5 градуса. Все ее тело покрылось гнойными язвами и отчаянно болело – казалось, для нее просто не существовало удобной позы. Мария настояла на том, чтобы навещать Элпиду, и, вопреки всем правилам госпиталя, доктор Лапакис позволил ей бывать в той маленькой палате, где лежала пожилая леди, рыдавшая и обливавшаяся потом от боли.

Элпида узнавала Марию, даже не открывая глаз.

– Мария, – хрипло шептала она, – они ничем не могут мне помочь…

– Твой организм борется с болезнью. Ты не должна терять надежду, – настаивала Мария. – В особенности теперь. Ведь впервые появилось лекарство!

– Нет, послушай меня… – умоляла Элпида сквозь непрерывно наплывавшие волны боли. – Я же так давно болею, мне хочется уйти… Хочется быть с Петросом… Пожалуйста, скажи им, пусть отпустят меня!

Сидя возле кровати на старом деревянном стуле, Мария держала влажную руку Элпиды. И думала, так ли умирала ее мать? Так ли она страдала? Неужели и ей пришлось выдержать яростную битву усталого тела с болезнью, которой невозможно противостоять? Мария не могла быть здесь тогда, не могла попрощаться с матерью, но с Элпидой она собиралась оставаться до самого конца.

Посреди жаркой ночи пришла Афина Манакис, чтобы сменить Марию.

– Пойди отдохни и поешь, – сказала она. – Толку от тебя не будет, если ты останешься сидеть здесь всю ночь. Я пока побуду с Элпидой.

К тому времени дыхание Элпиды стало поверхностным. Казалось, боль ее отпустила. Мария знала, что это может продолжаться недолго, и не хотела пропустить момент ухода подруги.

– Я останусь, – твердо сказала она. – Я должна.

Предчувствие не обмануло Марию. Немного погодя, в самый тихий час ночи, в тот момент, когда окончательно угасает людской шум, но еще не начали утреннюю песню птицы, Элпида испустила последний вздох и покинула этот мир. Наконец-то она освободилась от своего искалеченного тела. Мария плакала, пока у нее не иссякли слезы и силы. Она горевала не только по этой пожилой женщине, подарившей ей так много тепла и дружбы с тех пор, как девушка приехала на этот остров, но и по своей матери, чьи последние дни могли быть такими же страшными, как последние дни Элпиды.

Похороны Элпиды Контомарис стали событием, которое заставило всех жителей острова прийти в маленькую церковь Святого Пантелеймона. Священник читал службу прямо в дверях, чтобы все те, кто стоял снаружи, под жгучим солнцем, могли разделить горе с теми, кто набился внутрь, в прохладу. Когда все было прочитано, усыпанный цветами гроб понесли во главе длинной процессии, медленно продвигавшейся вверх по склону холма, мимо госпиталя и «блока», к незаселенной части острова, где крутой скалистый обрыв падал прямо в темные стигийские воды. Кое-кто из стариков ехал на осликах, другие шли, ступая медленно и осторожно, и добрались до кладбища уже после того, как тело опустили в землю.

Стояла последняя неделя июля, а двадцать седьмого числа был день святого Пантелеймона. Время казалось и хорошим, и плохим для этого праздника. Поскольку умерла одна из самых любимых в общине женщин, святой покровитель, похоже, не слишком хорошо справлялся со своим делом. Но многие жители Спиналонги, получавшие новое лекарство, явно шли на поправку. У одних перестали появляться новые язвы, у других, когда кровь начала возвращаться в пораженные ткани, отчасти восстановилась чувствительность. Всем казалось, что чудо вот-вот свершится. И праздник святого Пантелеймона должен состояться, пусть даже многие продолжали горевать о потере подруги.

Накануне праздника, ночью, был испечен особый хлеб и печенье, а в сам этот день люди потоком шли в церковь, чтобы зажечь свечи и помолиться. Вечером были танцы и песни, и то недоверие, которое до сих пор сопровождало последние дни святого, на этот раз рассеялось. Когда ветер дул в сторону Крита, жители Плаки время от времени слышали звуки лиры и флейт, долетавшие до них через пролив.

– Люди нуждаются в будущем, – заметила Мария, когда на следующей неделе Киритсис сидел за ее столом. – Даже если они не уверены в том, что оно им принесет.

– А что они говорят, вы слышали? – спросил Киритсис.

Мария была его связной с реальным миром колонии прокаженных.

– Об отъезде пока никто не помышляет, – ответила она. – Думаю, мы все понимаем, что это только начало. Но настроение изменилось. А те, кто еще не получает лекарство, начинают беспокоиться. Они ведь понимают, какое это имеет значение.

– Да, это важно. Конечно, может показаться, что все происходит слишком медленно, но я обещаю: все действительно изменится.

– Насколько медленно? – спросила Мария.

Это был вопрос о том, как скоро они смогут заговорить о главном.

– Даже если бацилла потеряет активность, необходимо продолжать лечение еще год или два, в зависимости от тяжести случая, – ответил Киритсис.

В сравнении с тем, как долго существовала эта древняя болезнь, старейшая из известных человечеству, год или два казались мгновением ока. Но когда Киритсис посмотрел на Марию, он понял: ему это время покажется вечностью. И ей тоже, хотя ни один из них не мог этого сказать.

И как бы для того, чтобы уравновесить смерть и жизнь, в конце августа пришла весть о том, что Анна родила. Как-то утром в пятницу Гиоргис сообщил об этом Марии. Он еще не видел младенца, девочку, но Антонис накануне вечером примчался в Плаку, чтобы сообщить ему об этом. Роды были нелегкими. Анна болела несколько последних недель беременности, и все происходило тяжело и очень долго. Теперь же, хотя Анна все еще была слаба, врач заверил ее, что она быстро поправится и будет готова обзавестись вторым малышом. Вот уж этого Анна хотела в последнюю очередь. Но малышка, к счастью, родилась здоровенькой.