Освещенные аквариумы

— Да ну? — с сомнением хмыкнул Ишида.

— От этого типа так и веет скукой. Воняет — хуже, чем потом. — Она засмеялась, хотя он оставался серьезен. — На свете очень мало людей, способных меня удивить, — заключила она, словно ставя финальную точку. И почувствовала, что тонет, — как в те вечера, когда он спокойно смотрел на нее, барахтавшуюся в потоке противоречий.

На сей раз он соизволил протянуть ей спасительную палку:

— Как-то вы говорили, что, по вашему мнению, интересными нас делают другие люди.

Клер перевела дух — к ней вернулась способность нормально дышать.

— Да, — проговорила она, — я думаю, есть люди, которые одним фактом своего присутствия, своей способностью слушать других заставляют нас выделывать всякие пируэты. Мы разливаемся соловьем и сами поражаемся силе своего красноречия. Это как в спорте. Если перед вами бежит более быстрый соперник, вы тоже бежите быстрей. А в обратном случае… — Она бросила взгляд на окно Луизы. — А в обратном случае это не жизнь, а дремота. Между нами говоря, стоит ли стараться поразить дурака?

Она произнесла это с дрожью в голосе. Своим высокомерием она и так разогнала от себя почти всех друзей. Осталась пара-тройка — тех, кто терпел ее выходки потому, что не считал себя их мишенью. Но Ишида, думала она, непроницаем для ее сарказма.

— Кроме того, можно — сознательно или неосознанно — повести разговор так, чтобы собеседник не сказал ничего личного. Это своего рода тирания, заставляющая его держаться на расстоянии.

— Это вы обо мне? — с ноткой беспокойства в голосе спросила она.

— Я просто продолжаю вашу мысль. — Сказав это, Ишида поднялся и исчез на кухне, унося с собой несколько опустевших горшочков.

Клер, засмеявшись, крикнула ему вслед:

— Не мне учить вас официальному этикету!

Он ничего не ответил. Но она не волновалась. В этот вечер она испытывала абсолютное доверие к Ишиде — и к себе самой.

Воспользовавшись его отсутствием, она вернулась к подглядыванию в окна. Гостиная Блюаров опустела; гости и хозяева перешли в столовую. Свет у верхнего соседа погас. Клер чувствовала благодарность к этому человеку за то, что он, даже не подозревая, как мог ей навредить, оставил ее в покое. Вернулся Ишида и уселся напротив Клер, гибкий и проворный, как мальчик.

— Над чем вы сейчас работаете? — спросил он.

— О, одна специальная книга. Об остеохондрозе.

— Как поживает ваш издатель? — продолжал расспрашивать японец.

Клер успела настолько подробно описать ему Леграна, что казалось вполне нормальным, что Ишида интересуется, как у него дела.

— Да так себе. Слишком много времени тратит, глазея на голубей. Выглядит паршиво и сказал, что собирается меня уволить. — Ишида вытаращил глаза, но Клер его успокоила: — Он грозит мне увольнением примерно раз в полгода. Я его раздражаю. — Она налила в синюю фарфоровую чашку немного горячего чаю. — Мне стало известно, что у него нелады с женой. Слышала, что он собирается разводиться, но не верю. Слишком много сложностей, слишком много общих интересов… Я ее несколько раз встречала на вечеринках. Как говорится, красивая женщина. Тощая, стервозная, шикарная. Типичная модель с улицы Бак или Университетской. Она меня возненавидела с первого взгляда. Мы принадлежим к разным мирам. Моя вялая экзотика ее не воодушевляет — недостаточно эстетики. К тому же мне всегда будет на двадцать лет меньше, чем ей! Честное слово, иногда мне кажется, что она ненавидит меня с такой силой, что чуть не плачет, стоит ей меня увидеть. Легран жутко в нее влюблен. Они — одного поля ягоды, настоящие соратники по оружию. Но она его прикончит, если и дальше будет выдвигать к нему требования, более разумные для молоденькой девушки.

Она в упор посмотрела на Ишиду. Ей немного надоело говорить одной.

— В традиционной Японии, при императорском дворе, — начал тот, — запрещалось стареть. Взгляните на гравюры. Проходят века, бежит время, но лица и наряды не меняются. Мои предки обладали таким развитым чувством красоты, разрушаемой временем, что всегда изображали пожилых людей в карикатурном виде безобразных стариков.

— Если не двигаться, время останавливается. — Клер произнесла это с напускным безразличием, в которое Ишида не поверил ни на секунду.

— Это химера, и вам это прекрасно известно. Постоянство, как мы называем это в Японии, — всего лишь идея, не более того. Мы живем и умираем, как все прочие люди. Мы еще дети, — добавил он, и в его голосе прозвучала непривычная дрожь.

— Дети-вундеркинды! — уточнила Клер.

И, словно делясь друг с другом опытом осознания времени, они надолго замерли, сидя по-турецки лицом к лицу и уставив взоры на дно чайных чашек. Наблюдай за ними в эту минуту кто-нибудь из жильцов дома, он был бы поражен неподвижностью Клер и Ишиды — двух темных фигур, омываемых звездным светом на черном фоне фасада.

Она вернулась к себе поздно, сразу легла спать, поднялась рано утром, не помня, что ей снилось, и села завтракать с газетой, не открывая окна. Вот уже несколько дней она придерживалась жесткого графика работы, не оставлявшего места для неожиданностей. Организованная, сосредоточенная, деятельная — вот какой она стала. Казалось, даже небо, неизменно голубое, сообщало ей малую толику того постоянства, о котором накануне рассуждал Ишида.

Приведенная трудами венгерского мастера в божеский вид, квартира Клер успела покрыться патиной, как будто со времени ремонта прошло не четыре года, а все сорок. Обилие предметов и разнородных безделушек производило впечатление, что здесь живет человек с яркой личной историей, с богатой генеалогией, человек, немало поездивший по свету. Но это было обманчивое впечатление. Просто-напросто Клер никогда ничего не выбрасывала. После истории с «картонной коробкой» она зареклась использовать дом родителей в качестве временного склада своего имущества. За несколько лет до того огромная обувная коробка с надписью: «Вещи Клер», оставленная ею в шкафу своей девичьей спальни, очутилась в «Эммаусе» [11] . «Ну извини», — небрежно пробормотала мать, глядя на нее отсутствующим взглядом. Огромное количество книг, тесно уставивших дешевые полки, фотографии писателей в рамках, мебель с бору по сосенке — все это наводило каждого, кто входил в квартиру Клер, на мысль, что он попал к человеку весьма преклонных лет, прожившему насыщенную жизнь, но к старости решившему стать затворником. Она об этом знала и ничуть не возражала, что ее принимают за представительницу совершенно другой эпохи, пусть даже ее жилье казалось грязноватым.

11

«Эммаус»— сеть благотворительных магазинов во Франции.

Гостей она приглашала крайне редко. Даже Ишиду, которому всего-то и надо было, что пересечь двор. Она терпеть не могла оставлять чужих людей сидеть в гостиной, пока она на кухне варит кофе. Боялась, что они схватят какую-нибудь книгу и скажут: «Возьму почитать». Не хотела, чтобы посторонние смотрели на ее кровать. Стеснялась доносившихся с кухни пищевых запахов. Терпеть не могла, чтобы кому-то еще помимо ее воли стало известно, как она живет. Пустить к себе в дом чужого — все равно что отдать руль своей машины незнакомому человеку: ну и что, что он выглядит добропорядочно, а вдруг он лихач?

Каждое утро, приняв рискованно горячий душ, она включала стиральную машину и складывала в плетеный короб чистое белье, накануне вывешенное для просушки на металлический карниз над ванной. Затем садилась за письменный стол, заваленный словарями и справочниками. К помощи компьютера она прибегала неохотно, только в случае крайней необходимости. Книги казались ей более надежными. Утро за работой пролетало быстро. Книга Дитриха оказалась хорошо и убедительно написанной. Авторские рисунки изображали мужчин и женщин в различных позах, которые немедленно хотелось принять самому, такими они казались простыми. Впрочем, Клер узнала некоторые из них — Дитрих учил ее, и она помнила, что это было больно.

В час дня она прерывалась на обед, во время которого смотрела по телевизору новости. Как и все прочие, она считала себя обязанной присутствовать при этой ежедневной «литании» ужасов, всегда примерно одинаковых, происходящих то тут, то там, в каких-то неведомых городах, которые редакция предусмотрительно отмечала на карте, прежде чем пустить репортаж специального корреспондента. Клер отказывалась нести какую-либо ответственность за бедствия, охватившие мир якобы по той причине, что у нее из крана всегда свободно течет вода. Вместе с тем она не захотела бы объяснить, почему с некоторых пор перестала ходить по одной из улиц своего квартала. На протяжении долгих месяцев там стоял высокий сутулый старик, игравший Душераздирающую музыку, — он извлекал ее смычком из пилы. Больше всего он напоминал провинциального пенсионера, бывшего учителя младших классов или бухгалтера, после смерти жены оставшегося в одиночестве. Его вид выворачивал ей душу наизнанку. Пробежавшись по магазинам, она останавливалась возле него и опускала в валявшуюся на земле кепку деньги, перед тем убедившись, что до нее это уже сделали и другие. Затем быстро отворачивала голову, боясь встретиться взглядом с этим человеком, который наверняка приходился кому-то дедушкой. Жалость к нему так изъела ее сердце, что одним печальным утром она постановила больше никогда не ходить этой улицей квартала Марэ. Чужое горе давило на нее такой тяжестью, что ей стало казаться: она обречена закрывать на него глаза, иначе ей не выжить в этом мире. На самом деле нельзя сказать, чтобы осознание своей исключительной хрупкости — довольно-таки удобной — полностью решало проблему. Она отводила глаза, проходя мимо бездомных, бесформенными кучами устроившихся в метро на ночевку под грязными тряпками, но иногда наступали дни, когда она чувствовала их отчаяние как свое. Братья-человеки…