От мира сего

Я и вправду обрадовалась за него. Как-то он сказал мне, самое важное — это знать, что тебя ждут, нет ничего отраднее этого сознания. И вот теперь он и сам убедился, его ждут, его считают красивее, лучше всех и ждут, ждут, как соловей лета…

Следом за мной Любимов вошел в палату.

Я обернулась к нему:

— Кто-нибудь знает про письмо?

Любимов не успел ответить, за него сказал Белов:

— А как ты думаешь, мисс Уланская? Не только что днем, он ночью проснулся, по малой нужде пошел и потом полночи то письмо вслух читает, то про свою жену рассказывает, какая она, как улыбается, как пляшет, как пельмени лепит…

— Ладно уж, — примирительно проговорил Тупиков, — надо все-таки понять человека, ведь сама же отыскала его…

— Ясное дело, — подхватил Любимов, — я все ждал, когда пальцы окончательно разработаю, хотел сам письмо отписать, никого просить не хотел…

— Даже нашу Уланскую? — перебил его Тупиков.

Любимов кивнул.

— Даже ее, хотел сам все как есть написать. И вот, пока собирался, она сама написала. Отыскала меня и написала, это надо же! Здорово, правда?

Белов усмехнулся. Сказал, слегка сощурясь:

— Конечно, здорово, ежели от души все это. А ежели это игра, тогда что?

— Как игра? — не понял Любимов, но Белов не стал пояснять, отвернулся к стене, притворяясь, что засыпает.

А я подумала: до чего же он все же злюка! Или, может быть, просто завидует Любимову? Но мне тут же стало совестно своих мыслей: разве можно вот так вот думать об искалеченном человеке? Даже если он и стал злым, недоброжелательным, следует его простить, потому что — и это все знают — ему очень, очень худо…

Спустя несколько дней Любимов выписался и уехал к себе на родину.

— Начальник подарил мне целую неделю, — сказал Любимов.

— Погуляешь там всласть, я думаю, — вздохнул Тупиков.

— Это уж как водится, — согласился Любимов. Он был откровенно, безоглядно счастлив и не пытался скрыть свое счастье.

— Вот и все, — сказал Тупиков, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно ладонью.

— Никак скучать уже начал? — спросил Белов.

— Может, и начал, — неопределенно ответил Тупиков. Все еще глядя в окно, он сказал с едва скрываемой завистью: — Если так подумать, хорошо жениться — тоже дело немаловажное!

Белов хмыкнул, а Тупиков продолжал:

— Вот кончится война, Тупиков женится, возьмет себе кралю первый сорт, ни пером описать…

— Ни в сказке рассказать, — продолжал Белов, язвительно усмехнувшись.

— Чего смеешься? — спросил Тупиков. — Думаешь, Тупиков не сумеет выбрать себе красавицу и умницу?

— Суметь-то сумеет, — ответил Белов и замолчал, наверно нарочно, ожидая, что Тупиков спросит, о чем он думает.

Тупиков так и сделал:

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что на войне всяко может статься, может, и не вернешься домой обратно, тогда и жениться некому будет…

— Ну что ж, — Тупиков попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…

— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…

Новый раненый, фамилия у него была красивая, звучная — Сизокрылов, был уже немолод, мне в те годы он казался старым стариком, недавно исполнилась, как он сам признался, вся как есть полсотня.

Он был с виду типичный старый вояка, каким его представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, круглолицый, на лбу и на щеках глубокие морщины, шея красная, в складках. У него было сквозное проникающее ранение в область легкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трех месяцев.

Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.

— Чем же это я ехидный? Просто знаю, что она такое, война, не родимая матушка, не теща ласковая, не родная сестра…

— Это верно, — согласился Сизокрылов.

— Все может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться, вернешься вот таким, как я…

— Лучше не надо, — быстро проговорил Тупиков. — Лучше пусть Тупиков сразу в сырую землю ляжет да там и останется…

Сказал и осекся. Вдруг понял, кому это он сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повел.

Даже слегка улыбнулся:

— А я вот живу, как видишь…

И Тупиков, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:

— Да, вижу…

Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, хотя и невольно, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.

— Заснуть, что ли, — сказал, и уже спустя минуту раздался негромкий, ровный храп.

— Послушай, мисс Уланская, — сказал Белов. — Подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.

Я подошла.

— Вот что, напиши мне письмо за меня.

— Хорошо, — ответила я.

Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон», тоненькая тетрадка и несколько конвертов.

— В ящике карандаш, — сказал Белов.

Я выдвинула ящик тумбочки, нашла карандаш, потом положила тетрадку на книгу Шолохова.

— Готова? — спросил Белов.

— Готова.

— Тогда слушай.

Много лет прошло с того дня. Но, кажется, до сих пор помнится мне каждое слово, произнесенное Беловым, помнится его громкий, немного хриплый голос.

«Здравствуй, Паша!

Пишу тебе последнее письмо, больше писать не буду. Пути наши разошлись, поэтому даю тебе свободу. Я свою жизнь как надо устроил, теперь давай устраивай свою. Обо мне забудь. Я встретил хорошую женщину, она меня полюбила, и я ее полюбил. Скажи Андрюше и Нюре, что помогать им буду, чем сумею, а видеться с ними ни к чему. Желаю вам всем все, что сами себе желаете.

К сему остаюсь Белов Василий Порфирьевич».

Я дописала последнее слово «Порфирьевич». Чуть сильнее нажала карандаш, графитный кончик сломался.

Он спросил, не поворачивая головы:

— Дату поставила?

— Сейчас поставлю.

Я написала внизу остатком грифеля: «28 декабря 1943 года, Москва».

Он сказал:

— Адрес госпиталя не пиши, не надо.

— Хорошо, не буду, — ответила я.

Взяла конверт с тумбочки, и Белов продиктовал мне.

«Горьковская область, Холодовский район, село Корчаково. Беловой Прасковье Федоровне».