От мира сего

— Так и не срубил, — сказала Нюра.

Мы проехали еще немного, потом остановились.

Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.

— Наконец-то, — сказал Белов.

Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным с мороза лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.

— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.

— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…

— Будет тебе. — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…

— Совсем не чудным. — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?

— Ладно, хватит. — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…

Оба они — и Белов, и Паша — постарели с той поры, как мы виделись в последний раз.

Он стал совершенно седой, под глазами легли темные круги, а Паша, и раньше худенькая, теперь словно бы окончательно истончилась, сзади ее свободно можно было принять за девочку.

— К вечеру наш Андрюша из Горького приедет, — сказал Белов. — Он там школу механизации заканчивает и обратно в колхоз вернется…

— Сперва в армии должен послужить, — вставила Нюра. — Потом уже обратно, домой.

— Что ж, пусть послужит в армии, — кивнул головой Белов. — Как не служить, если время пришло…

За окном послышались звуки гармони. Кто-то шел мимо дома, наигрывая что-то печальное.

— Гляди-ка, мой друг выполз, — сказал Белов и пояснил: — Это Нюрин крестный…

— Я тебе давеча о нем рассказывала, — добавила Нюра.

— У него вся семья разъехалась, все дети кто куда, старуха умерла, а он с тоски купил гармонь, теперь когда-никогда пройдет улицей, поиграет, вроде бы, говорит, веселее станет…

Мы долго сидели за столом, пили чай из старинного самовара, Паша все время подвигала мне то пышки с изюмом, то моченую бруснику, то маринованные грибы, упоительно пахнувшие укропом, лавровым листом и, как мне казалось, русским морозным лесом, в котором сосны трещат от холода, а на снегу неясные следы какого-то пробежавшего зверя.

Было очень тепло, даже жарко, меня немного разморило от тепла, вдруг нахлынувшего после улицы, за окном то приближалась, то вновь удалялась гармонь, на которой старательно играл крестный Нюры, и вдруг почудилось, это все уже было со мной раньше, мне уже довелось когда-то быть здесь, в этом теплом и чистом доме, только я никак не могла вспомнить, когда именно…

Свадьба была шумная. Три гармониста, кроме них еще крестный Нюры, старый солдат, играли без устали, сменяя друг друга. Потом пели песни, потом плясали и снова пели.

Я сидела рядом с Беловым, по другую его сторону сидела Паша.

Нюра была одета в бордовое бархатное платье, которое необычайно шло ей, оба — и она, и Кирюша — не сводили глаз друг с друга.

— Знаешь, кого я вспомнил? — спросил Белов меня и сам же ответил: — Тупикова. Как-то он теперь? Женился или один кукует, все по тебе страдает?

Я засмеялась:

— Вот еще, страдает, скажете тоже. Он давно женился, наверно, уже ребенка завел, а то и двоих…

— Это дело недолгое — детей завести, — согласился Белов. — По себе знаю.

Он перевел глаза с дочери на сына Андрюшу, приехавшего из Горького, рослого, что называется, косая сажень в плечах, похожего на Нюру, такого же светловолосого и голубоглазого.

— Помнится, Тупиков на тебе вроде бы жениться хотел, — продолжал Белов. — А ты как будто бы ни в какую, было так?

— Было, — ответила я.

— Вот что, — сказал Белов Андрюше, сидевшему напротив него за столом. — Поставь-ка мою любимую…

— Сейчас, — отозвался Андрюша.

— Послушай-ка мою любимую песню, — промолвил Белов. — Да ты ее знаешь, Уланская, как не знать…

Андрюша подошел к комоду, на котором стоял старинный, с затейливо изогнутой трубой граммофон, начал старательно крутить ручку.

Все замолчали, приготовились слушать.

Пластинка была, очевидно, старая, порядком стертая, и все-таки спустя несколько секунд мы услышали:

Ямщик, не гони лошадей…

Это пела Варя Панина, та самая знаменитая русская певица, чья пластинка некогда хранилась у бабушки.

Все притихли, слушали Варю Панину, а она все не уставала просить настойчиво и грустно:

Ямщик, не гони лошадей

Мне некуда больше спешить,

Мне некого больше любить…

— Узнаешь? — тихо спросил меня Белов.

Я ничего не ответила. Мне вспомнилась палата госпиталя, койки, на которых лежали раненые, гитара в моих руках, я снова услышала собственный голос, выводивший печальные слова, чей смысл в ту пору оставался для меня, скажу прямо, не очень-то ясным.

Варя Панина все еще продолжала петь, а мне показалось: время внезапно ринулось назад — и веселая свадьба обернулась на миг обычным будничным вечером минувшей войны…

ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА

В темной осенней ночи слабо, почти незаметно светлеет узенькая дорожка, ведущая в лес. Под вечер выпал снег и уже успел окончательно истаять, лишь кое-где задержался ненадолго, на ветвях деревьев. Ни звезды в небе, ни собачьего лая, ни шепота человечьего, сплошная безглазая тишина распласталась кругом, и только, если вглядеться попристальней, увидишь — возле забора крайней к лесу избы недвижно притулился кто-то, стоит, не шевельнется, словно наглухо приклеенный к невысокой калитке.

Это она, Дуся, Евдокия Сидоровна, и, чудится Корсакову, в темноте различает он Дусины глаза под крутыми бровями, медленно гаснущий румянец, негустую светло-русую прядь, что выбилась из-под платка и упала на лоб.

Кажется, прошла целая вечность с той поры, как они простились, а на самом деле всего лишь минуты три, от силы четыре тому назад они в последний раз стояли возле ее калитки.

— Бог с тобой, — сказала Дуся. — Иди теперь прямо лесом, все время лесом…

Он ушел. Обернулся, помахал ей рукой, полагая, что Дусе в темноте видна его рука, и снова пошел дальше. Еще немного, еще самая малость, и скроется Дуся из глаз, навсегда скроется, самая на всем свете родная, самая близкая, как не было ее вовеки…