От мира сего

И тогда он, может быть неожиданно для самого себя, поворачивается, бежит, бежит со всех ног обратно, туда, к оставленному дому, кидается к Дусе, с размаху обнимает ее крепкие плечи, теплые под заиндевевшим от ночной прохлады платком. А над ними во всю ширь распростерлось осеннее, без единого просвета небо, время от времени на промерзшую землю падают сверху одинокие, мгновенно тающие снежинки…

Он поднимает голову, чувствует, на лоб его падает холодная снежинка, как бы мгновенно отрезвляя, и тогда он сознает тут же: это сон, ничто иное, только сон, он плачет, плачет во сне, он силится проснуться и в конце концов просыпается, не сразу открывая влажные, слипшиеся от слез ресницы…

Этот сон снится ему часто. За те без малого сорок лет, что минули с той самой поры, сон возникал время от времени, незваный, но незабытый. И все было совсем как в жизни, как наяву, ясно, отчетливо, необыкновенно зримо, в осеннем небе над головой ни звездочки, ни самого что ни на есть легкого просвета, чуть похрустывает промерзшая за ночь земля под ногами, Дуся провожает его, оставшись стоять у забора своей избы, попрощавшись, он вдруг поворачивает назад, снова бежит прямиком к ней, словно боится, что не успеет догнать, увидеть ее еще раз, в самый последний раз, во сне он вновь ощущает свежую прохладу ее тугой щеки, чуть шероховатые губы, еще не проснувшись, уже успел догадаться, осознать — сон, сейчас пройдет, растает, исчезнет…

От самого себя ни к чему таиться: чуть ли не каждый год Корсаков собирался отправиться на Смоленщину, в деревню Гусино, отыскать Дусю, Евдокию Сидоровну Кергетову.

Однако все как-то не получалось: то навалилось много работы и решительно невозможно отыскать свободное время, то внезапно заболела младшая дочь, болела очень долго, никак не поправлялась, то он получил путевку, решил вместе с женой отправиться на юг, то обе дочки сдавали экзамены — и уехать ему было крайне трудно, то еще что-нибудь вклинилось, мешало.

Более сорока лет прошло с той поры. Он, надо думать, сильно изменился за эти годы, и, должно быть, Дуся тоже не помолодела.

Вспоминая о ней, он не уставал дивиться. Почему забылись, затерялись где-то в закоулках памяти многие лица, а ведь с ними приходилось куда чаще видеться, чем с Дусей. И вот все они поблекли, растаяли, как дым, а Дуся до сих пор ясно помнится, словно только вчера с нею расстался.

В памяти, не угасая, стояло ее лицо, то, прежнее, широкоскулое, в зареве неровного, часто вспыхивающего румянца, широко расставленные глаза какого-то необычного цвета, не голубого, не синего, не зеленого, а словно бы вобравшего в себя все вместе — и синь, и голубизну, и прозелень.

Ему виделись Дусины губы, неяркие, изогнутые, нижняя губа чуть выпуклее верхней, и руки, жесткие на ощупь, но в то же время осторожные, нежные, можно было только удивляться, откуда у крестьянской женщины такие нежные, несмотря на огрубевшую кожу, такие бережные в движениях руки.

Тогда она тихо, обеими ладонями взяла его голову, прижала к себе, и он сразу ощутил запах парного теплого молока.

Не открывая глаз, он пробормотал:

— Молока хочу.

А она вздохнула:

— Где ж я тебе возьму его, сынок?

Веки его казались тяжелыми, и все-таки ему удалось открыть на секунду глаза. Прямо перед собой увидел свежий, с чуть вывернутыми губами рот, в неровном румянце щеки, темную прядь на виске, которую она пыталась запрятать под платок, а прядь по-прежнему своенравно выбивалась из-под платка.

— Какой я тебе сынок?

От усилия, от того, что произнес несколько слов, или еще по какой другой причине он вдруг провалился куда-то в черный, без конца и без края тоннель, глубокие, тусклые пролеты сменяли друг друга, ни просвета, ни самого маленького лучика, чернота, пропасть, провал…

А потом он очнулся. Осенний, тихо гаснущий день смотрел в окно, малиновый закат горел вдалеке, за лесом.

Она спросила его:

— Хлебца хочешь?

— Да, — сказал он, — очень хочу. И еще молока.

— Молока нема, а хлебца я тебе дам, краюшку черенького.

Она так и сказала «черенького», и он сразу вспомнил маму. Мама всегда говорила «черенький» вместо «черненький». У него даже слезы выступили на глазах, так живо представилась мама, милая ее быстрая улыбка, слегка впалые щеки в родинках, светло-русые, почти рыжеватые волосы.

Отец звал маму «рыжик», и он, сын, тоже порой говорил:

— Мама, а ты и в самом деле рыжик.

— Возьми хлебушка, — сказала Дуся.

До чего же вкусной была эта черствая, пахучая краюшка с хрусткой, в пупырышках корочкой, с жесткими остинками, попадавшимися в мякоти!

Корсаков старался продлить наслаждение, долго жевал, потом уже с сожалением глотал кусочек, снова откусывал от краюшки и снова жевал, жевал без конца…

Дуся сама, на своих руках перенесла его в подпол, сказала:

— Немцы близко, в Козлове, глядишь, не иначе завтра здесь будут…

Он спросил:

— Что же делать?

— А ничего, — ответила Дуся. — Сховаю тебя глубоко-далеко, ни один чертушка не отыщет.

Он и оглянуться не успел, как она подхватила его, словно малого ребенка, на руки, правда, был он в ту пору легкий, почти ничего не весил, открыла крышку подпола, стала вместе с ним спускаться в погреб.

А там уже ожидал его мешок с сеном и стояла тоненькая самодельная свечка на жестянке из-под килек.

— Даром не жги свечку, — сказала Дуся, вынула из кармана коробок, в нем несколько спичек. — Понял?

— Понял, — ответил он.

В тот же вечер она спустилась к нему, принесла миску щей, сказала:

— Хлеба нету, обещались принесть, да все никак не несут…

— Ладно, — сказал он. — Обойдусь.

— Лежи тихо, — она наклонилась к самому его уху, — немцы по домам шастают.

Горячее ее дыхание обожгло ему щеку, вдруг почудилось, хилый огонек свечки внезапно вспыхнул что есть сил и осветил ее лицо, Корсаков впервые хорошенько разглядел теплый, мерцающий блеск глаз, тугую молодую кожу, щеки в неровном румянце.

Он чуть было не воскликнул:

— Так вот ты какая, Дуся, — но вовремя сдержался; надо было лежать тихо-тихо, иначе всякое могло случиться, немцы обнаружат его, тогда несдобровать ни ему, ни ей.

Она нашла его в лесу, ходила за сучьями, за сухими ветками и увидела возле дуба, в лощине, почти замерзшего, ослабевшего от потери крови. Не долго думая, взвалила его на себя.

Ей повезло: ни одна живая душа не встретилась на дороге, кроме собаки Белки, которая жила то у нее, то у старухи бобылки Прохоровны, на другом конце села.