От мира сего

Белка проводила их до калитки, а потом, будто стремясь поскорее поделиться новостью, понеслась по дороге к другой своей хозяйке, Прохоровне.

— Гулена ты, — беззлобно проговорила ей вслед Дуся.

Она промыла его рану, перевязала чистой сурового полотна рубахой. Рана была глубокой, крови вытекло много, но кость не была задета.

Он открыл глаза, она сказала:

— Лежи тихо, сынок…

Он опять потерял сознание и очнулся только ночью.

Было темно, тихо, он вытянул здоровую руку, наткнулся на кружку с водой. Выпил воды, снова заснул и спал крепко, вплоть до полудня.

Поначалу Дуся представлялась ему и вправду старой бабкой, движения у нее были тихие, как бы нарочно замедленные, голос неторопливый, приглушенный, называла она его «сынок», «милый», так обычно деревенские старухи называют молодых; платок у нее был низко надвинут на лоб, и концы его обвязаны вокруг шеи. В полутьме подпола ее лицо казалось стертым, словно старая икона.

Но с той поры, когда он неожиданно разглядел Дусю, поняв, что она еще молода, может быть, не старше его самого, он стал немного стесняться ее, и она, чувствуя это, тоже смущалась каждый раз, когда ее рука касалась его руки. Она стала чуть суше с ним, отстраненней, что ли, подаст ему миску щей или отварную картошку и спешит поскорее уйти, а он однажды взял ее за руку и не выпустил.

— Постой, Дуся…

Словно бы нехотя, она присела рядом с ним.

Он приподнялся, вглядываясь в ее глаза.

— Одна живешь?

Она кивнула.

— Теперь одна, свекровь померла месяц тому назад.

— И что же, сама похоронила ее?

Она удивленно переспросила:

— Конечно, сама, кому же еще хоронить? У нас кладбище неподалеку. При кладбище церковь, на всю округу славится.

— Чем славится? Или поп очень хороший?

Она не заметила или не захотела услышать насмешку в его голосе.

— У нас церковь старинная, ей, говорят, чуть ли не две сотни лет, даже из Москвы как-то приезжали, люди сказывали, в каких-то книгах, что ли, про нашу церковь все как есть записали…

— Понятно, — промолвил Корсаков. — А кто еще был в семье?

— Еще был свекор, тоже помер летось.

— А муж где? Давно на фронте?

— Давно.

Она помолчала, покусывая былинку, выдернутую, должно быть, из его сенника.

— Тут дело непростое…

— Чем же непростое?

— Он со мной только два года пожил и к другой ушел.

— Как же так?

— А вот так. Другая слаще почудилась, разве так не бывает?

Голос ее звучал спокойно, почти насмешливо.

— Бывает, — согласился он.

Она замолчала. Белые, чистые зубы ее перекусили былинку.

— Мы сперва хорошо жили, можно сказать, душа в душу, и родители его приняли меня, я для них желанной снохой была, но тут случилась беда.

— Какая же беда?

— Мужик гулять начал.

— Как же так, ни с того ни с сего?

— Да вот так вот, ни с того ни с сего, — сказала Дуся. — Поехал как-то в город, он был тракторист не из последних, послали его на совещание в район, и там спознался с продавщицей из универмага. И такая пошла с того дня карусель…

Опять в ее голосе звучала насмешка, будто рассказывала она о ком-то постороннем, даже вроде бы малознакомом.

Он спросил:

— Чего ж ты смеешься в таком случае?

— Неужто плакать буду?

Негустые брови ее сошлись вместе.

— Я свое уже отплакала, больше не хочу!

Он вспомнил, мама часто говорила: «Круты горки, да забывчивы».

Наверное, и в самом деле любое горе пережить можно и потом рассказывать о нем вот так же спокойно, даже со смешком, с непритворной улыбкой.

— Он тогда ушел к продавщице, Алькой ее звали, люди сказывали, красивая вроде.

— Ты тоже красивая, — сказал он.

Даже при тусклом свете самодельной свечки стал виден густой румянец, хлынувший ей в щеки.

— Будет смеяться-то.

— Нет, правда красивая, я не смеюсь.

— Какая ни есть, а все брошенка.

Он нашел ее руку, сжал широкие, сильные пальцы.

— Не надо так говорить.

— Ладно, — послушно отозвалась она, — не буду.

— Значит, он ушел, а ты здесь осталась? В его доме?

— Его родные уговорили: не бросай нас, как мы без тебя.

— А ту, другую, они не хотели признавать?

Она медленно покачала головой:

— Они ее так и не видели. Ни разу к ним в дом не явилась.

— А ты, выходит, осталась?

— А я осталась. Сперва отца, после мать похоронила.

— Муж приезжал на похороны отца?

— Приезжал, как же не приехать, отец ведь…

— А с тобой как, говорил?

Дуся помедлила, прежде чем ответить.

— О чем говорить, когда все как есть переговорено?

— А все-таки?

— Сказал, спасибо тебе, стариков не бросаешь…

— А ты бы ему сказала: «Не всем же родных бросать».

— К чему говорить? — Она пожала плечами. — Он и сам все про себя да про меня знал.

— А когда мать умерла, он приезжал?

— Нет, он тогда уже на фронт ушел. Месяца за полтора до того приезжал с матерью проститься.

— А с тобой?

— Меня дома не было, я на ферме была. Пришла, мама говорит, он приезжал, на войну его забирают.

— Тебе его жалко было?

— Жалко, как не жалеть. Он мне не чужой.

— Какая ты, — сказал он.

— Какая же? — спросила она.

Он не ответил. Его вдруг потрясла эта незлобивость, видимо ненапускная, непритворная.

«Как бы я поступил на ее месте?» — подумал он.

Корсаков еще не был женат. Бывали у него, само собой, девушки, в одну он страстно влюбился, мечтал жениться на ней, но случайно узнал, что он ей решительно не нравится и встречается она с ним только лишь из-за отсутствия других, стоящих ребят.

И хотя она очень нравилась Корсакову, он порвал с нею, не захотел ни за что помириться, несмотря на ее телефонные звонки с просьбами увидеться, объясниться, понять ее, несмотря на письма и даже на одну телеграмму, в которой было слов никак не меньше, чем на целых пятнадцать рублей (то-то, должно быть, посмеялись почтовые работники!), с бесконечными повторами, вроде: «Дорогой любимый пойми меня неужели мы так и расстанемся вопрос дорогой любимый умоляю о встрече зпт пойми меня дорогой любимый тчк», ну, и так далее.