От мира сего
Шрифт:
Ей было тоже кое-что известно о личной жизни Вершилова, но, в отличие от Вареникова, она искренне жалела его.
Вареников с трудом скрывал досаду: все-таки сумел Витька добиться своего! Выстоял свою очередь!
Прошло совсем немного времени — и Вареников возликовал: Вершилов отказался от квартиры.
— Я могу подождать, — сказал. — Надо мной не каплет; а вот Самсонову жить негде, к тому же у него маленький ребенок…
Самсонов, молодой врач, угрюмый и длинный, словно столб на дороге, никак не мог поверить своему счастью.
— Вы серьезно, Виктор Сергеевич? —
— Совершенно серьезно.
Самсонов тоже стоял в очереди, но, во-первых, он работал в отделении всего шесть лет, во-вторых, он полагал, что сперва удовлетворят заведующего отделением и всех тех, кто стоял раньше его.
И вдруг, нежданно-негаданно…
Клавдия Петровна сказала:
— Вы поистине родились в рубашке, Федор Кузьмич, правда, надо еще заиметь такого вот завотделением, как наш Виктор Сергеевич. Это тоже особого рода счастье.
— Он просто — человек и понял, что мне жить негде, — произнес доктор Самсонов. — Мы снимали комнату за городом, но хозяева гонят нас, потому что их беспокоит ребенок…
Все эти дни у Вареникова было хорошее настроение. Еще бы, Витьке не досталась новая квартира. Правда, он сам от нее отказался, но все равно — не досталась!
Разумеется, он первый позвонил жене Вершилова и, не называя себя, доложил ей: ваш муж добровольно отказался от новой, хорошей квартиры, сыграл в благородство, старается завоевать дешевую популярность…
И радостно положил трубку. Теперь Витьке достанется на орехи, еще как достанется! И еще больше возликовал, узнав, что жена устроила Витьке скандал и теперь обе — и жена, и дочь — не разговаривают с ним.
Зайдя в очередной раз в кабинет начальства, Вареников сказал:
— На мой взгляд, наш уважаемый Виктор Сергеевич перехитрил самого себя.
— Чем же? — рассеянно поинтересовалось начальство.
— Отказаться от прекрасной квартиры! Это же надо понимать! Не иначе предполагает таким вот образом выколотить что-то лучшее и значительное, как вы считаете?
Но в тот день начальство не было расположено к частным беседам, и Вареников, быстро сообразив все как есть, решил ретироваться.
А Вершилов остался жить в своем панельном, в двухкомнатной обители до лучших времен…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Перед тем как уйти домой, Вершилов еще раз зашел в палату Астаховой. Она радостно улыбнулась, завидев его:
— Виктор Сергеевич, вот хорошо-то!
— Что хорошо? — спросил Вершилов, став возле ее постели.
— То, что меня не забываете…
— Как же вас забыть? — спросил Вершилов.
Астахова покосила на соседнюю постель, где, укрывшись одеялом с головой, спала Сережкина.
— А вот мы с Элей считаем, есть такие врачи, которые не только что забывают, а просто-напросто не помнят о своих больных, как не было их никогда в жизни!
— Ну-ну, — заметил Вершилов. — К чему такие сильные выражения?
Он прекрасно понимал, кого имела в виду Астахова. И она знала, что он понял ее, однако решила уточнить дальше:
— Возьмите, например,
Владимира Георгиевича, ему все мы, кто бы ни был, до лампочки, или, как говорит Эля, до самой что ни на есть Феньки.— Перестаньте, Вера Алексеевна, — начал было Вершилов, но она перебила его:
— Перестаньте! А почему это я должна перестать? Мы с Элей так считаем: профессия врача — самая гуманная, самая человечная и великодушная, согласны со мной?
— Допустим, согласен, — серьезно ответил Вершилов.
— Ну, так вот, стало быть, Владимир Георгиевич не отвечает этим вполне понятным требованиям, он прежде всего наплевательски относится ко всему и ко всем, разумеется, кроме своих собственных личных дел.
— Этого вы не можете знать, — возразил Вершилов. — Как он относится к своим личным делам, это, в конце концов, его личное дело.
— Но как он относится ко всем нам, это уже, простите, не только его личное дело! — отрезала Астахова.
Она разволновалась, сильно побледнела, глаза налились слезами.
— Ну вот, — укоризненно сказал Вершилов. — Этого только не хватало, довели себя до слез, перенервничали…
Сережкина, на соседней постели, сбросила с себя одеяло, приподнялась, спустила ноги на пол.
— Ну и что с того? — начала громко, сердито. — Вера Алексеевна правду говорит, а от правды куда денешься? Я вам так скажу: врач должен, даже обязан, прежде всего, всех нас жалеть, да, жалеть!
Она закашлялась, кашляла долго, надрывно, Вершилов налил воды из графина в стакан, подал ей:
— Выпейте, успокойтесь…
Но она не стала пить.
— Если хотите знать, Виктор Сергеевич, Владимир Георгиевич никого из нас не жалеет, все мы ему до лампочки!
— Перестаньте, — остановил ее Вершилов.
— А вот и не перестану! — вскинулась Сережкина. — Вот ведь про вас, Виктор Сергеевич, никто ничего не говорит, все понимают, что вы очень много работаете, и минуты свободной нету, и все-таки находите время лишний раз зайти к нам, расспросить, посоветовать, вместе подумать, что делать. А он? Ему, например, рассказываешь о себе, о том, что у тебя болит, хочешь посоветоваться, почему болит, что надо бы сделать, чтобы не болело, глянешь ему в глаза — и говорить, честное слово, уже не хочется, глаза у него словно леденцы, те самые, которые еще монпансье называют, без всякого выражения, глядят на тебя, а сами свою думу думают. Он полагает, мы не понимаем этого? Поверьте, очень хорошо понимаем…
— Просто с первой же минуты, — добавила Астахова. — С первой же минуты все становится ясно: ты ему про свои ощущения, а он тебя вполуха слушает, а сам свою думу думает: куда бы пойти по своим делам, что, скажем, купить, с кем встретиться, одним словом, сам с собой мысленно толкует, а на тебя ноль внимания, уйдет из палаты — и не успеет дверь закрыть, как уже обо всех нас и обо всем позабыл…
«Может быть, поговорить с ним? — думал немного позднее Вершилов, собирая нужные ему бумаги со стола в свой портфель. — Ведь, в сущности, так оно и есть, Володя на редкость равнодушно относится к больным и даже не дает себе труда хотя бы в какой-то степени скрыть свое равнодушие».