От первого лица

Гремели трамваи под окнами больницы, где я когда-то работал; кричали больные - за многие годы я так и не привык к этому, когда человек кричит от боли; грохотали металлургические заводы, которые случилось посетить, и ревели самолеты, на которых столько довелось полетать; урчали, стрекотали, бушевали ораторы на собраниях самых различных рангов. Я родился из шума, как некая древняя богиня из морской пены, и стараюсь верить ушам своим не меньше, чем верю глазам.

...Германия моего детства была враждебна и шумела ритмично. Я узнавал по голосам ее самолеты; запоминал марши, потому что самой типичной немецкой музыкой казалось мне нечто громкое и ритмичное, под что ходят в ногу. Через много лет я даже удивился, узнав, что Гитлер обожал музыку Вагнера - такую непростую и не пригодную для исполнения перед солдатским строем. Нет, должно быть, все-таки ему нравились патриотические сюжеты германских классических опер о Нибелунгах, а не музыка; не может быть - чтобы музыка. Впрочем, недавно обнаружили, что под номером 47 в списке почетных граждан западногерманской столицы Бонн числится Адольф Гитлер. А еще недавно я видел кино, где старые пленки смонтированы так, что выходило: фюрер был неплохой человек (как сказано в пьесе Евгения Шварца: «дракоша был хороший»). Шум и музыка смешиваются; репутации маленьких ефрейторов прикасаются к судьбам великих музыкантов и серьезных столиц, осложняют отношения между народами, чьей малой капли крови оные ефрейторы не стоят.

У всех в современности и в истории собственные места.

В Нюрнберге очень интересно выступил американский священник Джон Берриган. Он рассказал, как, наслушавшись о религиозности своего президента, патрулировал в Вашингтоне президентскую церковь на 16-й улице, но так и не смог застать в ней господина руководителя своей страны. «Вообще-то, - сказал Берриган, - надо, чтобы духовный уровень каждого, его умение прислушиваться к своей совести и к своему народу, уровень ответственности были ясны для всех. Президент Рейган, к примеру, рассуждает о ракетах, но ведь он находится не на том мыслительном уровне, когда человек отдает себе отчет в том, что такое ядерная боеголовка. Возлагать на него ответственность за „першинги“ - все равно что раздать курам ружья и считать после этого, что в курятнике навсегда воцарился порядок. Германия знает, что такое исторически безответственный лидер...»

Мы все время возвращаемся в глубины здешней истории - да и не такие уж это глубины, если даже я помню...

В зале засмеялись словам Берригана, а затем настала пауза, и снова появился паренек с флейтой и пошел со сцены в зал, между столами и креслами. Вокруг музыки воцарялась тишина, слова окутывались значительностью; паренек играл, ни на кого не глядя, будто знаменитый крысолов из немецкой сказки, тот самый крысолов, что увел некогда всех грызунов из разрушаемого города.

Я видел факиров: как игрой на дудочке сковывали они ядовитейших кобр и змеи покачивались, скованные музыкой, но это так, к слову.

Постоянно возвращаюсь к музыке, потому что видел в ФРГ подряд несколько концертов, посвященных борьбе за мир; об одном из них я расскажу, это чуть позже, а пока, раз уж я нахожусь именно в этой, а не в другой стране, раздумываю: как же это получилось, что здесь одновременно жили Эйнштейн, Гитлер, Брехт, и так судьба устроила, что каждый из этих людей смог реализовать себя в полной мере? Или это не судьба устроила?

Сколько всего здесь происходило! Я полон почтения: понимаю, как высоко должен подняться гений народа, чтобы достичь таких высот, как германский гений. И в то же время не могу забыть ни одного погибшего на войне; ни одного ребенка, сгоревшего в заколоченном карателями доме; себя простить не могу, своей детской муки и своего детского голода. Но сегодня живем рядом и учимся жить совершенно по-новому - в непростом соседстве, где попытки использовать сегодняшнюю Западную Германию против нас, советских, невольно взбалтывают такие глубины памяти, к которым и прикасаться-то надо в огнеупорных перчатках...

Когда у меня в горле застревают слова, я думаю и говорю о музыке.

Когда погиб генерал Ватутин, под чьим командованием Красная Армия освободила Киев от фашистов, в только что вдохнувшем свободы городе мы пошли в Колонный зал, где лежал погибший Ватутин. Вместе с нами плакали Бетховен и Моцарт, чью музыку играли в зале; плакал Шопен, его Варшава была еще окутана гитлеровской ночью. На каком языке плакали Бетховен и Моцарт? Конечно же это был язык Гёте, а не каркающая речь приказов оккупационных властей. Это была та самая минута ясности, которая поразила в свое время Йоганнеса Бехера: он записал в годы войны, как на поле боя нашли убитого советского бойца - в полевой сумке погибшего лежал томик великого немецкого поэта Гельдерлина, боец переводил его, когда оставалось свободное время от перестрелок с гитлеровцами.

«Гитлеры приходят и уходят...» Жаль все-таки, что приходят...

Чем больше я думаю о своих недавних встречах с ФРГ, тем больше радуюсь, что слова виднейшего западноевропейского политика, сказанные несколько десятилетий назад, не подтверждаются моим опытом. Политик говорил, что немцы относительно других народов бывают только в двух ситуациях: они либо у ваших ног, либо у вашей глотки.

Мне было хорошо от сознания того, что немцы - вровень со мной. Согласные или несогласные, погруженные в проблемы своего западногерманского капитализма, они спорили о том же, что волнует меня, и память их болела зачастую той же болью, что и моя собственная. Не все подлежало упрощению, но пониманию подлежало многое. Вдруг вспомнилось, как в самом конце нюрнбергской дискуссии подошел ко мне немец, протянул руку и, не дожидаясь рукопожатия, заговорил, слушая себя самого: «Боже мой, я ведь не знал даже, что вы осуждаете взрыв атомной бомбы над Хиросимой! Сколько же я не знал о вас! Прошлая война во многом тоже развилась из ненависти и нашего незнания. Из незнания и ненависти...» Покачал головой и ушел, прежде чем я ответил.

...В Гамбурге, когда на двадцатитысячном митинге-концерте приближался мой выход для выступления и я еще продолжал сомневаться, стоит ли мне появляться на сцене «Санкт-Паули» среди эстрадных звезд, переводчица моя Юта, коммунистка, добрая и внимательная душа, сказала со всей убедительностью, на которую была способна: «Вы обязаны выйти. Вы обязаны выйти на сцену и говорить о мире, потому что здесь не знают, что русский, украинский, любой из языков советских народов может быть языком мира. Их отучивали от этого в течение нескольких поколений...» Она написала мне на бумажке «Эс лебен дер фриден!» - «Да здравствует мир!» - и попросила эту единственную фразу произнести по-немецки. Во время выступления моего хлестал дождь, но когда я сегодня, дома, достаю ту бумажку с расплывшимися от воды буквами, написанными зеленой ручкой: «Эс лебен дер фриден!» - на душе светлеет...

Стоп. Я, наверное, не буду больше разделять города своих недавних странствий, тем более что Гамбург в начале осени и Нюрнберг в начале весны одного года слитны во мне. Рассказывая об одном, я и так постоянно возвращаюсь к другому, тем более что упомянутый уже гамбургский осенний концерт - даже несколько концертов на шестьдесят тысяч зрителей и две сотни участников из сорока стран - был причастен к тем же раздумьям и тем же заботам, что и запомнившиеся мне дискуссии в Нюрнберге.

Вначале я намеревался рассказать о самом гамбургском концерте отдельно, для какого-нибудь театрального издания, а затем подумал, что можно и так, но непременно надо включить свой рассказ и в общий круг раздумий. А концерт - это предлог; тем более что не в самом концерте дело.

Ассоциация «Артисты за ядерное разоружение» уже проводила фестивали, подобные гамбургскому, - недавно были они в Дортмунде и в Бохуме, был концерт и в Вене, планируются такие концерты в США, в Финляндии.

С первого же взгляда мне запомнились солдаты бундесвера с нашивками разных родов войск; они сидели на гамбургском концерте в отдельном ряду, зная, что это серьезное служебное преступление - участие в миролюбивом митинге, - и тем не менее беспрерывно поднимали плакат с призывами к миру, заявляли любому желающему и каждому из представителей телевидения и прессы, что не допустят, дабы с германской земли началась еще одна мировая война...

Ну ладно, раз уж я начал вспоминать о гамбургском концерте, то о чем же еще сказать в самом начале?

Даже не знаю.

Наверное, следует подчеркнуть, что ассоциация «Артисты за ядерное разоружение» объединяет не только актеров. Советский «Словарь иностранных слов» толкует понятие «артист» как «лицо, достигшее в какой-либо области высокого мастерства». Во всяком случае, одним из первых участников встречи «Артисты за ядерное разоружение», с которым я познакомился в Гамбурге, был невысокий бородач Жорж Бодеро, очень известный канадский художник из Монреаля. Бодеро основал международную ассоциацию неплательщиков налогов. Собственно, ассоциация зовется «Налоги для мира», потому что ее члены внимательно выясняют, какая часть национальных бюджетов их стран официально расходуется на вооружение. Именно такую часть налогов они недоплачивают, перечисляя эти суммы в фонды борьбы за мир.

Такой поступок нешуточен, потому что за неуплату налогов в большинстве капиталистических стран можно запросто оказаться в тюрьме. Мы разговорились об этом с Бодеро возле памятника антифашистам, повешенным в Гамбурге. Посадили по кусту роз, и канадский художник сказал мне, что ради одного лишь того, чтобы люди хорошо знали о военной угрозе, он готов заплатить даже жизнью. И здесь все было воедино: сегодняшнее гражданское неповиновение воинственным правительствам; память о героях и жертвах войны минувшей; опыт противостояния нацизму: сегодняшние плакаты, речи, песни о мире.