От слов к телу
Шрифт:
Даже если Сергею Михайловичу не попался на глаза текст К. М. Попова, даже если и в других источниках он не читал о «двухступенчатом» византийском чине венчания на царство — он, безусловно, учел и даже подчеркнул притязания властителей Московского княжества на римское родословие. В коронационной речи его Ивана звучит чуть перефразированная «формула» старца Филофея, обращенная к отцу Ивана, великому князю Василию: «Два Рима пали, а третий — Москва — стоит, и четвертому Риму не быть!»
С другой стороны, Эйзенштейн не мог не увидеть той же претензии самозваного императора, корсиканца Буонапарте, на возрождение идеологии и символики (а затем и территории) Римской империи. На картине Жака-Луи Давида «Коронование Наполеона I» знаменательна «античная» деталь: император Франции увенчан не короной, характерной для христианских властителей Европы, а золотым лавровым венком, как языческий император Древнего Рима.
Не схожи ли по сути «вызывающая дерзость» Наполеона в соборе Парижской Богоматери и «самовенчание» Ивана IV в Успенском
Еще один из жестов Ивана, о которых идет у нас речь, — ключевой в развитии второй серии фильма. Им завершается эпизод «Первые казни»: это прерванное крестное знамение.
К нему подводят ритмически отчеканенные и пластически «срифмованные» ряды кадров:
— крупные планы обнаженных шей трех «превентивно» казнимых бояр Колычевых…
— три ступени крыльца, по которым спускается во двор царь, будто завороженный видом жертв, — три его шага, замещающие три палаческих удара кривой сабли Малюты…
— три взмаха руки кланяющегося и крестящегося над жертвами Ивана…
— и, вместо завершения крестного знамения, — выброшенная над незримыми обезглавленными телами рука царя с острым, как мертвящее лезвие, возгласом: «Мало!»
У кадра, где Иван так зловеще прерывает свое крестное знамение и благословляет казни, тоже есть предшественник — на сей раз экранный.
В фильме Я. А. Протазанова «Белый орел» также не завершает ритуального жеста бездушный придворный сановник (прообраз его — «простерший над Россией совиные крыла» К. П. Победоносцев), с благословения которого была жестоко расстреляна мирная демонстрация рабочих. Роль сановника сыграл Всеволод Эмильевич Мейерхольд…
Согласно церковному ритуалу, небрежное совершение крестного знамения является грехом, и даже «поклоны в процессе незавершенного крестного знамения неблагочестивы и именуются ломанием креста».
Исторический царь Иван Васильевич, между прочим, на Стоглавом Соборе предъявлял такую претензию своим подданным и духовенству:
«Христиане крестятся не по существу и крестное знамение не по существу кладут на себе, а отцы духовные о том не радят и не поучают».
В ответ на это заявление царя Собор постановил:
«Протоиереи, священники и диаконы воображали бы на себе крестное знамение крестообразно и по чину, а протоиереи и священники и благословляли бы православных крестообразно же; также и учили бы своих духовных детей и всех православных христиан, чтобы они ограждали себя крестным знамением по чину и знаменовались крестообразно <…> сначала возлагать на чело, потом на перси, т. е. сердце, затем на правое плечо, наконец, на левое плечо…» [234]
234
Цит. по: Макарий (Булгаков), Митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. М.: Изд-во Спасо-Преображенского Валаамского монастыря, 1996. Кн. 4, ч. 2 (Т. 8). Гл. VI, раздел IV, электронная версия:(Ср. в современном научном изд. гл. 5, вопрос 26: Емченко Е. Б. Стоглав: Исследование и текст. М.: Индрик, 2000. С. 262. Л. 42; С. 290–291. Л. 77–77 об. — Примеч. ред.).
Илл. VII. Кадры «Первых казней»: Малюта и бояре Колычевы.
Сыгранный Мейерхольдом сановник так и не доносит руку до левого плеча, а опускает ее, обхватывая обеими ладонями живот и самодовольно улыбаясь. Привычно крестясь на ночь, он явно занят не благочестивыми, а сугубо мирскими мыслями (о приеме у губернатора? о наказании бунтовщиков? о своей карьере?)…
Илл. VII. Кадры «Первых казней»: «Мало!»
Эйзенштейн, несомненно, заметил и оценил в свое время тру Учителя в «Белом орле». В «Грозном» он не просто отыграл его жест, но и наполнил гениальную находку поистине трагедийным содержанием [235] .
Илл. VIII. Всеволод Мейерхольд в фильме «Белый орел».
Экранный Иван благословляет казнь бояр Колычевых и грядущие казни ни в чем не повинных подданных, будто сбрасывая маску благочестия со своего исторического прообраза: он намеренно и кощунственно прерывает крестное знамение, которым,
по догмату, «человек изображает на себе символ Христовых страданий за грехи человеческие»…235
Л. К. Козлов в 1967 г. в статье «Гипотеза о невысказанном посвящении» показал, что на образ экранного Ивана Грозного повлиял сложный характер Вс. Э. Мейерхольда, обожаемого Эйзенштейном Учителя, ко времени работы над фильмом уже репрессированного (см.: Козлов Л. Произведение во времени. Статьи, исследования, беседы, М., 2005. С. 10–34). Утверждая: «На протяжении всей своей работы над „Иваном Грозным“ Эйзенштейн не расставался с Мейерхольдом», он завершал статью надеждой на будущее изучение того, «не был ли этот фильм возрождением мейерхольдовского наследства, мейерхольдовского опыта заново и на новом уровне». Задача эта по-прежнему остается актуальной.
В эпизоде «Пещное действо» митрополит Филипп будет иметь не только моральные, но и догматические основания обличать «деяния языческие» Царя Православного.
Илл. IX. Эскиз «ассирийской» прически Ивана.
Его анафему доводит до конца возглас младенца, который с «наивным» смехом воспринимает столкновение Ивана с Филиппом как часть мистерии о муках трех отроков, ввергнутых в пещь огненную халдейским царем Вавилонии Навуходоносором: «Мамка, это грозный царь языческий?»
«Пещное действо» — инсценировка библейской притчи из Книги пророка Даниила — поставлено экранным митрополитом Филиппом на том самом месте Успенского собора, где (в начале фильма) свершалась церемония венчания Ивана на царство.
Тут самое время вспомнить, что в «Венчании на царство» шапка Мономаха ложится на кудри Ивана, завитые, как на древних барельефных изображениях восточных деспотов. Эту пластическую ассоциацию режиссер не раз подчеркивал в набросках грима молодого Ивана.
Любопытно, что на русской почве возник своеобразный «политический памфлет» — о происхождении византийских императорских регалий, попавших к российским царям из спрятанной в разрушенном Вавилоне сокровищницы Навуходоносора! [236]
236
Ссылаясь на статью А Н. Веселовского «Отрывки византийского эпоса в русском» (Славянский Сборник. СПб., 1876. Т. 3. С. 133–139), К. М. Попов излагает «так называемую „повесть о Вавилоне“, которая вводит нас в те времена, когда славный при царе Навуходоносоре город Вавилон „усть сталъ“, заросъ травою, в которой гнездились „гада всякiя, змiи и жабы великiя, имъ же числа нть“, и былъ вокругь обогнуть однимъ громаднымъ „великимъ змiемъ“. Подъ защитой змииного воинства в городе хранились царские инсигнии Навуходоносора. Прослышал о них греческий царь Лев, во святом крещении Василий, и пожелал добыть их себе. С этою целью он послал туда трех благочестивых мужей христианского „роду“: гречанина, обежанина (абхазца) и словянина, которые с разными приключениями добрались до царской сокровищницы и в ней нашли „два внца царьскихъ“ с грамотой. Грамота гласила: „сiи внцы сотворены бысть, егда Навходоносоръ царь тло златое сотвори, а нын будуть на Греческомъ цар Льв, во святомъ крещенiи Василiи, и на его цариц Александр“. Кром того послы нашли еще „крабицу (коробку) сердоликову“, въ которой „бысть царская багряница, сирчь порфира“, а по одному варианту въ крабице лежали „царскiй виссонъ и порфира и шапка Мономахова, и скипетръ царскiй“. Съ найденными вещами послы вернулись к царю. Царь с ними „поиде къ патрiарху“ и тотъ воздожилъ внцы на него и его супругу… Легенде сначала приписывалось византийское происхождение и из нее делался поспешный вывод, что „греческая империя чины церковного венчания получила с Востока“. Лишь в недавнее время установили, что легенда возникла на русской почве, где были подходящие мотивы для ее появления, и стали рассматривать ее как самобытный русский политический памфлет sui generis».
Третий жест должен был стать кульминацией третьей серии, а может быть, и всего фильма.
В эпизоде «покаяния» перед фреской Страшного суда в Успенском соборе, под бесконечный синодик убиенных в Новгороде и по всей Земле Русской, царь земной, не добившись от Царя Небесного ответа — одобрения своих деяний, швыряет в Бога посох…
Давно замечено, что в этой сцене использован и переосмыслен реальный жест царя Ивана Васильевича, в припадке гнева убившего жезлом своего сына Ивана.
Ни в сценарии, ни в фильме нет исторически достоверного, широко известного благодаря картине И. Е. Репина, убиения Иваном наследника — фактического самоубийства Ивана и всей его династии.
Но зачем-то Эйзенштейн оставил мотив смертоносного броска державного жезла.
Переосмысление жеста коснулось не просто обстоятельств гнева и его «адресата», но самой сути деяний царя.
В отличие от живописного полотна, в фильме бросок царского посоха — не припадок жестокости дошедшего до безумия неврастеника, но… гневный выпад Люцифера, восставшего против Бога.