От слов к телу

Осязание

В Институте слепых в Милане развернута экспозиция под названием «Диалоги в темноте». В галерее собраны самые разные вещи, которые, однако, нельзя увидеть: в зале вообще нет света. Гидами выступают слепые; с их помощью посетители могут попробовать на вкус непривычный мир, состоящий из звуков, запахов, тактильных ощущений. Возвращение из тьмы заставляет зрячего испытать потрясение и возбуждение, как будто он заново выучился видел, вещи, и осознать, сколько информации о внешнем мире мы способны получить, не используя зрения — самый, казалось бы, важный канал сообщения между нами и тем, что нас окружает. Но в самом деле такой ли уж важный? Вернер Херцог в фильме «Страна молчания и тьмы» (Land des Schweigens und der Dunkelheit, Werner Herzog, 1971) отвечает отрицательно, избрав своими героями слепоглухонемых людей. Попробуйте только вообразить, каково это. Вы не можете ни говорить, ни слышать, что творится вокруг вас, вам неизвестно, что такое цвет, контур, тень. Если вы думаете, что не остается ничего, то вы забываете главное: осязание. В самой потрясающей сцене этого фильма человек держится за дерево, ощупывает его твердую кору, прижимается к нему так, что можно подумать, будто два живых существа пытаются донести что-то друг до друга — на языке, который нам никогда не понять. В своих фильмах Херцог всегда стремился к пределу экстатического. Он нашел его там, где кино уже не может существовать.

Слух

Пол Фейос (Paul Fej'os) — одна из самых интересных и недооцененных фигур позднего немого кино. Режиссерскую карьеру он начал на родине, в Венгрии, затем переехал в США, где снял «Последний момент» (The Last Moment) — фильм о человеке, который вот-вот покончит с собой. Чарли Чаплин считал этот (несохранившийся) фильм шедевром. Таков, однако, был только первый этап странного, извилистого пути: Фейос и голливудские студии быстро разочаровались друг в друге, и режиссер отправился назад, в Европу, как раз на заре звуковой эры. Выпустив еще несколько фильмов во Франции и Венгрии («Фантомас», «Мария, венгерская легенда» — еще один непризнанный шедевр), Фейос навсегда ушел из коммерческого кинематографа и занялся «этнографическим» кино. В определенном смысле к этому жанру относится и «Одинокий» (Lonesome, 1928): обычная история любви двух одиноких людей в большом городе. Герои случайно знакомятся, отправившись одновременно в Кони-Айленд, влюбляются и теряют друг друга в грозу. Им известны только имена — ни фамилий, ни адресов. Все потеряно? Романтическая сказка о любви становится детективом: ключ — в граммофонной пластинке, крутящейся в скромном жилище героя. «Я всегда буду любить тебя» — поется в песенке; захватывающе простая развязка кроется в ее нотах. Благодаря этой песне наши влюбленные больше не будут одиноки.

Зрение

Отсидев в темноте первые полчаса фильма Дерека Джармена «Голубой» (Blue, Derek Jarman, 1993), — в нем нет ни одного человеческого движения, но я никогда еще не испытывал столь сильных физических ощущений перед экраном, — я почувствовал, что сетчатка начинает особым образом воспринимать насыщенный голубой цвет Ива Кляйна, равномерно занимающий весь экран. Пространство вокруг экрана потихоньку стало светиться оттенками зеленого и желтой охры. Через несколько минут мозг стал различать в голубом плывущее серое, временами почти белое, облако. С тех пор я много раз смотрел этот фильм Джармена, неизменно на большом экране и со звуком системы Dolby Surround. Каждый раз монохромия на экране по-разному взаимодействовала с музыкой, голосами, шумами, темнотой кинозала. Я часто обращал внимание на мысли, которые лезли в голову во время просмотра; иногда я плакал. Критическое остранение — если можно так сказать — наступало гораздо позже. В книге Джармена «Хрома» (Chroma) я прочел: «В этой книге я не поместил ни одной цветной фотографии — это было бы напрасной попыткой посадить их в клетку. Можно ли было рассчитывать на то, что в типографии воспроизведут именно тот оттенок, который я хотел? Пусть лучше цвета плавают и летают у нас в голове». Тогда же выяснилось: «Голубой» — фильм без негатива: каждый отпечаток сделан с помощью сложной технологии, позволяющей прямо нанести цвет на проекционную копию; иными словами, одинаковых копий не существует. Я могу смотреть фильм снова и снова, точно зная, что все еще его не посмотрел.

Прогулка

В 1990 г., когда цифровые камеры со всеми их возможностями еще не были доступны, норвежский режиссер Мортен Скаллеруд снял на одном из норвежских фьордов короткометражку под названием «Год на заброшенной дороге» (Aret gjennom Borfjord, Morten Skallerad, 1990). По этой дороге вдоль берега моря камера перемешалась, снимая по одному кадру в минуту на каждой точке: кадр — несколько метров вперед — еще кадр и так далее. Съемки в таком режиме продолжались целый год, днем и ночью. Поскольку фьорд расположен вблизи от полярного круга, понятия «дня» и «ночи» там иные: летом всегда светло, зимой — полная темнота. Затея была тем страннее, что режиссер решил использовать 70-миллиметровую пленку, всерьез усложнив себе задачу. Но то, что получилось, стоит увидеть. На протяжении 12 минут весь годовой цикл проходит перед нашими глазами в образах чистейшей поэзии. Холмы зеленеют, затем покрываются созвездиями цветов, увядают в коричневом и сером, пока постепенно не становятся совершенно белыми от снега. Небо — бесконечная мозаика в движении, голубого, желтого и оранжевого оттенков; звезды пробегают мимо по самым изящным траекториям. Океан танцует в ритме шаг вперед — шаг назад своих приливов и отливов. Время от времени на экране мелькают фигуры людей — их успеваешь заметить, но не разглядеть. Запоминающаяся музыка Яна Гарбарека довершает эффект. Мы увидели, как природа дышит.

Падение

Может ли быть, что величайший поэт на свете пишет стихи на темном, доступном немногим языке? Вопрос, похожий на этот, с умыслом заданный когда-то Хорхе Луисом Борхесом, применим к творчеству Тото (настоящее имя — Антонио де Куртис), бывшего театрального комика-водевилиста, выпустившего более сотни фильмов за период с 1937 по 1967 г. Его актерский успех перешел границы поколений: итальянское телевидение до сих пор регулярно показывает его фильмы. Множество его каламбуров вошло в повседневный язык; множество зрителей считают его величайшим комиком в истории кино (не исключая Чаплина и Китона). Доказать это трудно, так как большая часть его шуток понятна только носителям того же языка; некоторые из них непереводимы. Пьер Паоло Пазолини, первый крупный режиссер, в полной мере оценивший талант Того, снял его в фильме «Птицы большие и малые» (Uccellacci е uccellini) и в короткометражке «Вид на Землю с Луны» (La terra vista dalla luna, оба — 1966). В одном из лучших своих фильмов — «Тото в цвете» (Tot`o a colori, 1952), режиссера Стено (Stefano Vanzina), Тото демонстрирует блестящую, почти превосходящую границы человеческих возможностей актерскую технику. Режиссеры, снимавшие Того, часто говорили, что их единственной заботой было включить камеру, остальное он делал сам. Здесь мы видим его в сцене погони: Того скрывается от преследователей на сцене кукольного театра, притворившись деревянной марионеткой. Как только представление кончается, актер падает на пол, сложившись точно как марионетка: таков меланхолически-философский портрет искусства актерской игры.

Мечта

Задолго до введения цензуры немое кино уже было довольно осторожным по части изображения насилия. В порядке вещей были умолчания и обобщения; прямая жестокость допускалась в неигровых фильмах (особенно о животном мире), но в остальных была строго запрещена. Фильм Харольда Шоу «Страна за закатом» (The Land Beyond the Sunset, Harold Shaw, 1912), снятый no заказу благотворительной организации New York Fresh Air Fund (действующей и поныне), не стал исключением. Сюжет этого неведомого шедевра — смесь социальной критики реалистического толка и средневековой волшебной сказки. Мальчик из бедной семьи торгует на улице газетами и терпит унижения со стороны матери. И вот наконец он отправляется за город для однодневного отдыха. Во время пикника он успевает подружиться с другими детьми, а затем слушает сказку об очарованной стране: там он видит себя принцем, ему угрожает ведьма (его мать), но юная девушка с волшебной палочкой спасает его и берет с собой на корабль, отплывающий в страну вечного счастья. Рассказчик закрывает книжку и говорит детям, что пора возвращаться в город. Но наш мальчик совсем не хочет домой. Оставшись один, он решает, что лучше вернуться в сказку и добраться до волшебной страны, о которой он только что узнал. Увидев у берега лодку, он толкает ее в воду, вскакивает внутрь и уплывает в сторону заката на горизонте. Его прощание с жизнью — удивительный по красоте кадр, длящийся целую минуту; самоубийство ребенка может стать предметом чистой поэзии.

Еда

Макс Дэвидсон (Max Davidson) заслужил себе место в истории кино как минимум по двум причинам. Во-первых, это он уговорил в 1907 г. бедствующего театрального актера по имени Д. У. Гриффит на небольшую кинохалтуру в нью-йоркской студии Biograph Company (Гриффит вернул должок в 1916 г., пригласив Дэвидсона на роль добряка-соседа в современном эпизоде «Нетерпимости»), Во-вторых, за время с 1923 по 1929 г. Дэвидсон снялся в тридцати коротких фильмах, где его еврейский юмор поднял жанр slapstick comedy на недосягаемую высоту. Фильм «Передай соус» Фреда Гуйола (Pass the Gravy, Fred L. Guiol, 1928) считается сейчас одной из лучших коротких комических лент за всю историю кино, отчасти благодаря безупречно выстроенному сценарию Лео МакКери (Leo МсСагеу). Главный герой — Бригэм, петух-лауреат, принадлежащий соседу Макса. Гости собираются к Максу на торжественный обед в честь победы Бригэма. Но вместо того чтоб купить цыпленка на выданные ему деньги, бестолковый сын Макса (его играет Спек О’Доннелл) случайно подает к столу жареного Бригэма. Как только мальчик замечает именное кольцо вокруг ноги петуха, он пытается сообщить отцу о своей ужасной ошибке. Поскольку хозяин покойного — почетный гость праздника, парень, ничего не произнося вслух, старается знаками дать понять отцу, что произошло. Эта сцена — несколько минут зрительского хохота — превосходный пример использования немоты как выразительного средства кино. Легко убедиться в том, что немое кино способно на многое — не вопреки, а благодаря отсутствию звуковой дорожки.

Пение

Фильмы о вооруженных распрях, захвативших Балканы после падения Югославии, составили уже особую группу в жанре кино о войне. Сохранив те же время и место, режиссер Стефан Арсениевич в фильме (A)torzija (Stefan Arsenijevic, 2002) неожиданно ограничивается простой историей одного фермера, чья главная забота мало касается этнических проблем региона. Его корова — на сносях, причем тельце малыша-теленка скрючено в ее утробе, а она так пугается звука разрывающихся вокруг хлева снарядов, что вопит и бьется, как в эпилептическом припадке. Среди тех, кто ищет убежища от пулеметной трескотни, певцы ренессансного хора, уже подготовившие пути отступления из (неназванной) страны: они едут давать концерты в Париже. Им удалось подкупить одного армейского офицера, и вот-вот уже хористы окажутся в туннеле, ведущем в безопасную местность, когда их останавливает мальчик с мольбой помочь окончательно теряющей рассудок корове. Но как? Они музыканты, а не ветеринары. Делать нечего, и, очутившись в хлеву, хор начинает петь a capella для сумасшедшей коровы. Музыка потихоньку успокаивает ее: теленок наконец рождается, прямо перед камерой. Хористы удаляются, а мальчик обнимает новорожденного: «Не бойся, — шепчет он теленку, — я спою тебе другую песенку». Затемнение. Из мрака все еще раздаются выстрелы.

Танец

Одна из величайших несправедливостей в истории кино — судьба Роско «Фатти» Арбакла, яркой звезды немых комедий: в 1920-х гг. актер был необоснованно обвинен в изнасиловании и оказался за бортом кинопроизводства (Мэйбел Норманд, его партнерша во множестве коротких комических фильмов, стала еще одной ранней жертвой голливудского остракизма). По фильму «Повар» (The Cook, Roscoe «Fatty» Arbuckle, 1918) можно судить не только об актерской изобретательности Фатти, но и о том, сколь многим обязан ему Бастер Китон. Из двух частей фильма сохранилось лишь несколько минут, но и их достаточно, чтоб убедиться в сказанном. Бастер — официант в кафе «Щенок бульдога» (Bull Pup Caf'e); кулинарной частью кабачка заведует Фатти. Повар не слишком увлечен своей работой: в перерыве между заказами он решает экспромтом инсценировать историю Саломеи, нарядившись в импровизированный «костюм». Первым делом он надевает на голову дуршлаг; затем сковородки и другие кухонные принадлежности прикрепляются на фартук и вокруг груди — подходящий наряд для эротического танца Саломеи. Голову Крестителя изображает большой кочан капусты, ее держит на блюде верный слуга. Последний штрих: Фатти подвешивает связку сосисок к кухонной лампе и терпеливо ждет укуса «змеи». Стоп: это Саломея или Клеопатра? Какая разница.

Ухаживание

Фильмы, снятые до 1906 г., часто объединяют в понятие «кино аттракционов». Ядро такого фильма — один точечный сюжет, событие, в каком-либо отношении любопытное и зрелищное: мимика человека, мучающегося от несварения желудка; мальчишка учиняет разгром в кондитерской; волшебный апофеоз феерии. Строго говоря, «Куколка и бабочка» Жоржа Мельеса (La ChrysaUde et le papillon, Georges M'eli`es, 1901) идеально вписывается в последний тип: это двухминутная сценка, снятая, несомненно, одним кадром (там есть несколько оптических трюков, требующих непрерывной съемки), очень похожая на сотни стилизаций воображаемого Востока, как он рисовался иллюзионистам рубежа веков. Особенность этого фильма — в самой цепи событий, происходящих в чудесно разрисованном от руки восточном саду: некий брамин завлекает игрой на волшебной флейте очень большую гусеницу, укладывает ее в кокон, откуда появляется прекрасная девушка-бабочка. Очарованный ее красотой, брамин заворачивает ее в полосатую одежду. Бабочка превращается в прелестную индийскую принцессу; потрясенный своим счастьем брамин признается красавице в любви, увы, безответной. Дав отпор его ухаживаниям, она кладет ногу на голову своего обожателя, и тот внезапно оборачивается ползучей гусеницей, очень похожей на ту, которую мы видели в начале фильма. Аттракцион?! За время чуть больше ста секунд Мельес успевает поставить самую сжатую, пикантную и саркастическую версию сюжета безумной любви (amour fou) во всем раннем кино.

Ласка

16 декабря 1934 г. в зале Film Society of London состоялся показ фильма Джона Грирсона «Песнь Цейлона» (The Song of Ceylon) и нескольких советских документальных лент. В тот же вечер зрителям была продемонстрирована некая французская феерия (f'eerie) как пример «цвета, нанесенного прямо на позитивную пленку» (известно только ее английское название: A Trip to Davy Jones’ Locker, Path'e, ок. 1910). Нитратная копия фильма сохранилась в British Film Institute, где более 50 лет спустя я просмотрел ее за монтажным столом. К тому времени я успел повидать сотни фильмов той эпохи — но этот был особым. Он был как прозрение для чувств, спрятанных в пальцах. Синяя, красная и желтая краски еще искрились на эмульсионном слое; всплески других залитых по трафарету цветов давали последовательные изображения и затем заполняли весь кадр. Казалось, анилиновый пигмент хочет, чтоб его приласкали, как только он попадет на экран. Инстинктивно я взял пленку в руки: я просматривал ее кончиками пальцев, я осязал ее глазами. Короче говоря, передо мной было доказательство того, что когда-то, в начале 1910-х гг., кино было доступно восприятию разных чувств в большей степени, чем сейчас. Я видел современные копии этого фильма — но ощущения чуда уже не было. Я не знаю, сохранился ли до сих пор оригинал. Возможно, сейчас он впал в спячку, но все еще припоминает времена, когда его кожа была свежа, красива и благоуханна. Возможно, его больше нет, но и тогда он останется прекрасным, покуда я его помню.