От стен великой столицы до великой стены

Конь Буянгу шел неохотно, мотал головой и вмиг встал, едва лишь тот поводья натянул. Как будто мысли он хозяина читал. Ехавший немного впереди старший бэйлэ, который то и дело оглядывался назад, повернул своего копя и, подъехав, потянул за узду лошадь Буянгу: «Так что же, племянник, еще колеблешься? Дал слово — значит исполняй его!»

Тело словно задеревенело, конечности стали непослушными. Рассудком сознавал Буянгу, что от того, как поведет себя он, зависит жизнь его. Но чувство ненависти клокотало, и оттого строптивость не угасла: «Такого не было еще, чтоб мы маньчжуров старше признавали!» Вниз веки опустив, почти закрыв глаза, Буянгу лишь одно колено преклонил, поднялся и поклонов бить не стал. От дерзости такой Нурхаци побагровел лицом, глаза округлились, и рот было уже раскрыл, но как-то удержался: «Государю не подобает чувства выдавать свои, тем более перед кем? — Перед поверженным врагом. Он неучтивостью своею щеголяет, чтобы задеть меня и оскорбить. Но я, наоборот, отвечу лаской и вниманьем».

— Я сам, — к слуге оборотись, Нурхаци взял у него золотой кубок с вином п, радушно улыбаясь, Буянгу протянул.

А тот на эту милость маньчжурского государя опять бесчестием ему ответил. Колено снова преклонил одно да как-то в сторону его отворотил. Вино не выпил все, а только губы обмочил. И сверх всего не поклонился. Стоял как столб, всем видом словно говоря: «Чего ещё вам нужно от меня?»

— Увези его обратно в Западный город, — негромко сказал Нурхаци старшему бэйлэ.

Вернувшись под вечер, Дайшань пришел к отцу: «Воля Ваша выполнена. Буянгу в Западном городе. Под стражей. Что дальше будем делать с ним?»

Сосредоточенно покусывая ноготь большого пальца, Нурхаци молчал. Наконец, кончив свое занятие, не спеша, заговорил: «Я не хотел было вспоминать прежние злодеяния. Наоборот, думал, даруя ему жизнь, содержать в чести и достатке. Но, однако, не приметил в нем ни малейших знаков радости, а только вражду и злость. Сверх того, когда преклонял колена, даже малого поклона не сделал. К чему такого человека оставлять?»^{43}

Старший бэйлэ, приняв последние слова как распоряжение, кивнул головой: «Будет исполнено». И следом же спросил: «А с этим как, с Бурхангу?»

— Зловредное семейство раз, то корпи нужно вырвать все.

— Позволь, отец, сказать.

— Ну говори.

— Отдай его, Бурхангу, мне. Ведь как-никак привел-то я к тебе Бурхангу.

И видя, что Нурхаци ещё колеблется, убежденно добавил: «Оставив в живых Бурхангу, покажем ехескому люду великодушие наше и тем к себе привяжем крепче».

— Ладно, — махнул рукой Нурхаци, — бери его себе^{44}.

* * *

Ицзюнь досадливо смотрел, как над чашкой чая вилась прозрачная струйка. Сыну Неба не терпелось скорее жажду утолить, да чай горяч еще был слишком, чтоб пить его. Ну вот и можно вроде пригубить. Ицзюнь пил понемногу, не спеша, и все же чашка вскоре пуста стояла перед ним. «М-да», — наморщил низкий лоб Сын Неба. Пустое чашки дно напомнило ему докучные доклады Ди Нюйхуа, заведующего государственным казначейством. Тот не одиножды уже писал: «Казна пуста». И в объяснение причин в докладах назывались три войны: с монголами, с коротышом Пин Сюцзи, с туземцами на юго-востоке. Вот так, всего за три присеста, словно громадным языком слизнуло горы серебра, которые хранились прежде в казначействе. А тут еще события на Ляодуие приключились. Какой-то там дикарь Нурхаци совсем из повиновения вышел. На наши крепости налеты совершает, убивает, в плен берет служивых и люд простой. И чтоб унять его опять же денег просят. Не только один Лю Нюйхуа. Прошения о том шлют столичные сановники, правители провинций, отставные военачальники и соискатели ученых степеней. На все лады твердят одно: жалеть не нужно денег, чтобы навечно обезопасить Ляодун.

На все прошения эти Ицзюнь не утруждал себя разнообразием ответов. Отписывал одно: «Нет денег у меня». Кривил душой, однако, тут Ицзюнь. В тот самый год, когда на Ляодуне тревожно стало, распорядился владыка Поднебесной спрятать в подвалах своего дворца все серебро, которое считал лично своим. И столько было там его, что, видно, не удалось от глаз людских укрыть бесследно. Иначе бы не намекал этот настырный Лю Нюйхуа, что не мешало б самому государю, казна пуста поскольку, и щедрость проявить, о государства интересах памятуя.

— А что я, Цайшэнь что пи? — скривился зло Ицзюнь, — Ведь нет у меня древа богатства, на ветвях которого вместо плодов свисают золото и серебро…

— Когда бы только эти три причины, что я назвал в докладе, — вздыхал Лю Нюйхуа, глядя в бумаги. — Не мог же я сказать, что государь наш удержу не знает в прихотях своих. Они же стоят не меньше того, что вспоможение мы оказали Чаосяни, против монголов войско посылали и на юго-запад. Что это так, цифирь немая предо мной в смятение повергает. Изволили жениться государь — казна отдай на церемонии одни 90 тысяч лян. Дочь появилась у него — еще 100 тысяч. Подарки домочадцам. — Лю въедливо глядел в бумагу, — без малого 4700, а на расходы свадебные родственниц — 120 тысяч вынь и положи. Огонь сожрал дворцовые строения, так только дерева одного на новые постройки потребовалось, — Лю посмотрел в свиток, — на 9 чжао 300 тысяч лян^{45}.

Прикинув на бумаге общий счет, Лю Нюйхуа зажмурился, чтобы не видеть цифр.

Куда уж тут отстраивать дворец, когда, того гляди, сюда нахлынут орды с севера, и чтобы их сдержать, деньги нужны прежде всего. А чтобы их добыть, вводить придется новые налоги. Чего-то не видать и не слыхать, что кто-то расщедрился на пожертвования для нужд войска, которое еще стоит на Ляодуне.

Встав из-за стола, Лю Нюйхуа уставился в окно, силясь решить, что обложить еще налогом.

* * *

— Откуда взять такую прорву денег? — хватался за Голову новый ляодунский цзинлюэ Сюнь Тинби. — За что ни возьмись, всюду нужны деньги, да еще какие! Шутка сказать, чтоб лук купить, выкладывай 2 ляна серебра, стрелу к нему — гони еще пол-ляна, а то и больше^{46}. Что непомерно дорого, это одно. И если б даже деньги были налицо, тут не найти поставщиков, которые нашли бы все, что нужно войску.

Как такового нет его, считан. Раздетая, разутая толпа. На улицах Шэньяна видел сам таких служивых, которые продавали личные вещи, чтоб снаряжение свое починить иль заменить. Здесь обрывок нитки, кожи лоскуток — все денег стоит, и немалых. А иные, оставшись без исподнего, прямо на голое тело латы надевают^{47}.

Ратники крайне обозлены, непослушание проявляют. Иные бегут. В том сам имел возможность убедиться днями. В одной из крепостей по списку числилось тысяча людей. А проверять как стал, так насчиталось лишь три сотни^{48}. За горло прямо взял юцзи, начальника их: «Где остальные?» — А тот моргает лишь глазами да лепечет: «Мне нечем им платить. Они и разбежались…»

Да и остался кто, их вряд ли воинами можно назвать. У многих на уме одно — лишь как бы с неприятелем не повстречаться. И дело до того дошло, что конники иные порезали своих коней. А спрашивать их стали, зачем так сделали, то прямо говорили: «С какой нам стати убивать самих себя?» — «Как так?» — «А так. Ведь самоубийство это, да и только, нападать на этих дацзы, сидя в седле. Дело одно — промчаться на учебном поле с ветерком, а тут — совсем другое. Смерть верную найти…»

Тянул к жаровне пальцы Сюнь Тинби, зябко поеживаясь. Слыхал, что холодно бывает здесь зимою. Слыхать — это одно, другое — испытать. И эти ветры… От них спасения вроде нет нигде. Ночью от их яростных наскоков жалобно стонут стены и содрогается от страха быть унесенной крыша. Днем, куда бы ни шел, куда бы ни ехал, ветер всюду находит. Бьет в лицо, холодными щупальцами корежит под одеждой тело.

Напротив цзинлюэ, на капе разомлев, блаженно щурится Ляодунский сюньфу Чжоу Юичунь. Он только что приехал. В пути закоченел и вот сейчас в тепле отходит.