Отбор для Слепого

— Да мы же вроде проверяли. Хотя, теплый, да… Наверное, уже остывать должен был бы. Командир, неужто Степка притворщик, шпион? Ну не может быть!

— Но он же стрелял в Милану?

— Да. Я точно видел. Причем, не сидя, а встал в полный рост — дурак!

— Думай, о чем говоришь! Он же в Сашку стрелял!

— Да у меня как-то в голове не укладывается все это… не понимаю, зачем он!

— Разберемся, — я затянул потуже, чтобы, если жив, не помер от потери крови… хотя потерял-то он ее уже немало! Всё, вали в машину, и давайте быстренько домой! Пошли, Гайка!

— Я тоже придумаю тебе кличку! — говорит обиженно, но как-то по-близкому, по-свойски.

— Учти, я расцениваю эти твои слова, как обещание. Но если кличка мне не понравится…

— То что? — спрашивает она, замерев возле своей двери, а я, вместо того, чтобы обойти и сесть за руль, останавливаюсь в нескольких сантиметрах и смотрю снова, как завороженный, в почти черные сейчас глаза. И мне без разницы, что ребята уже завелись и ждут, когда отъеду я. Мне плевать, что из машины очень хорошо видно, как моя рука самовольно поднимается. Я приказываю ей опуститься вдоль тела, но… нет! движение продолжается… пока я не касаюсь ее! Просто кладу на ее щеку, чуть поглаживаю большим пальцем нежную кожу, как делал уже не раз. Но что-то неясное и незнакомое заставляет болезненно сжаться сердце! И когда она вдруг, чуть повернув лицо, прижимается губами к открытой ладони… меня, как будто, в спину толкает неведомая сила — прижаться к ней всем телом, дать понять, как сильно я от одного этого прикосновения… буквально в мгновенье ока становлюсь каменным!

Жаль, что она, похоже, от моих прикосновений разум не теряет… Гайка распахивает свою дверцу и ныряет в салон за секунду до того, как я вжимаю ее тело в машину.

52. Регина.

Что же я делаю? Разве ТАК можно? Веду себя, как последняя распутница — сама ему намекаю, сама говорю глупости, и делаю их тоже… С ужасом вспоминаю, как целовала его руку — точно собачонка, почуявшая своего хозяина! Так не должно быть! Я ТАК себя вести не должна! А что должна? Помнить о Ванечке. При мысленном упоминании его имени на секунду сердце пронзает привычная острая боль, но тут же, предательница, становится слабее-слабее, пока не исчезает, оставив горечь и понимание, что его вернуть невозможно, но я-то! Я-то — живая! И мне жить хочется…

Но разве удивительно совершать подобные поступки, когда в салоне сам воздух дышит любовью? Да с этой парочкой рядом находиться страшно — так и кажется, что вот-вот волной их чувств накроет! Я невольно прислушиваюсь к ласковому, страстному шепоту на заднем сиденье. Мне стыдно, но руками же уши не закроешь. А они… то целуются, словно забыв о нас с Давидом, то строят планы, то признаются друг другу в любви! И эти звуки — они, как наркотик, заводят и меня тоже… Я стараюсь не смотреть на молчащего Давида, но взгляд сам по себе ползет, ползет в его сторону. Мне жарко, мне стыдно, мне завидно…

И украдкой, надеясь, что он очень занят дорогой, я делаю вид, что смотрю на редкие одноэтажные, большей частью полуразрушенные, домики пригорода, а сама поглядываю на него сбоку. Какой же красивый… Никогда не видела таких красивых мужчин! Смуглый такой, огромный… руки такие сильные, тыльная сторона ладони покрыта короткими темными волосками… а губы! Боже мой, какие же у него гу…

— Нравлюсь? — он бросает на меня короткий насмешливый взгляд, заставляя тут же опустить глаза на перевязанную руку.

Что же сказать? Что ответить? "Да"- прозвучит так, будто я ему навязываюсь. А "Нет" — откровенная ложь!

— Э-э, ну, может быть, самую малость, — краснея еще больше, вру, конечно, вру.

— Пока. Пока я согласен и на это.

И первое "пока" звучит абсолютно иначе, чем второе. И мне хочется спросить: "А потом? Что потом со мной будет? Что обычно бывает с теми, кто вот так же от такого тебя глаз оторвать не может? Что бывает с теми, кто успевает распробовать твои ласки? Что бывает с теми десятками несчастных, которых ты потом бросаешь?" И вполне вероятно, что такой нежный, такой страстный и отзывчивый на прикосновения, он со всеми, не только со мной, как бы мне ни хотелось в это верить.

… Наконец машина останавливается возле длинного забора, к нам выходят двое вооруженных мужчин, заглядывают в салон, радостно приветствуя Давида и Пророка. И я понимаю, что осмотр они затеяли скорее всего именно из-за моей машины, вторая-то им знакома. А может, у них вообще процедура такая?

Нас пропускают дальше. И мне почему-то становится страшно — в огромном дворе толпится огромное количество людей! Я всегда жила в маленьких кланах и, возможно, в детстве, до катастрофы, бывала с родителями в крупных городах, но только смутные воспоминания об этом сохранились где-то на самом краешке памяти. А здесь! Несмотря на темноту — в разных участках двора пара фонарей освещает пространство — здесь полно народу. Большинство сидят за двумя длинными накрытыми столами, кто-то толпится чуть дальше возле помоста, на котором играет на гитаре и поет парень с длинными волосами, девушки носят тарелки с одурманивающе пахнущей едой. Я цепляюсь взглядом за одну такую — доверху наполненную картошкой, горячей, желтой, ароматной, с солью, наверное… Когда я ела в последний раз?

Навстречу нам быстро шагает уже знакомый мне лидер Северной группировки Антон Жук. Но на этот раз его суровость и жесткость до неприличия размыты маленьким мальчиком с кудрявыми волосами, сидящем на руках. Не отпуская ребенка, он слегка обнимает и похлопывает по плечу сначала Пророка, а потом и Давида, молодых удостаивает пожатия руки. За Антоном толпятся другие — незнакомые мне лица, люди, дети почему-то (у нас детям со взрослыми не разрешалось за столом находиться!), женщины. У меня все перемешивается перед глазами настолько сильно, что от гула голосов, тысяч вопросов с разных сторон и разнообразного смеха, идет кругом голова. Делая очередной шаг вперед, я понимаю, что земля начинает очень быстро приближаться к моему лицу и, кажется, теряю сознание.

… — Да, Рыжая, конечно. Поставь сюда. Может, подождать, когда она придет в себя? — обеспокоенный голос Давида раздается где-то рядом, и я хочу посмотреть на эту Рыжую, но глаз открыть не могу — веки кажутся такими тяжелыми, будто каждое весит килограммов по пять!

— Послушай, Красавчик, ты хоть кормишь ее иногда? Девушка истощена до безобразия!

"Это я-то до безобразия? Вот, Рыжая эта! Я — нормальная! " — кричу я ей, но губы не желают подчиняться.

— Голодный обморок что ли? — мне, наверное, кажется, но в голосе Давида отчетливо сквозит чувство вины.

— Да сто процентов! Давай, держи руку, посмотрю, что у вас там за крысы!

— Поаккуратнее!

— Оё-ё-ёй, Давид! Ты меня учить будешь? Спокойно! Ничего плохого твоей красавице я не сделаю.

Сквозь пелену и какую-то вялость, превратившую мое тело в непослушое и чужое, я все-такие чувствую боль. Именно она дает мне силы открыть, наконец, глаза. Красивая женщина с завязанными на макушке в хвост, действительно, рыжими волосами и, сидящий спиной ко мне Давид, склонились над моей рукой. Она быстро и уверенно разматывает бинты, а он поливает чем-то, размачивая их, видимо.

— Нормально повязку наложил — в меру туго. Только давно уже, нужно было поменять, смотри как сильно присохло!

— Может, ты ей какой-нибудь укольчик сделаешь, чтобы от крысы ничем не заразилась?

— Да сделаю-сделаю, не переживай. Ой! — она поднимает глаза и встречается со мной взглядом. — Регина, как себя чувствуешь? Голова кружится?

— Нормально. Не понимаю пока.

— Меня Зоя зовут, — она быстро поливает чем-то рану, а потом также быстро перебинтовывает мне руку снова. — Я сейчас уколю тебе кое-что. Ты не волнуйся, я врач, я плохого не сделаю.