Отчего бывает радуга
Шрифт:
– Здравствуйте, - сказал я угрюмо, зная, что сюда я пришел, можно сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз.
– А, привет, привет!
– прервав свое бодрое "трам-пам-пам", приветствовал меня длинный Борис Дилакторский. Он стоял на стуле и стаскивал со шкафа "гарнитур" (лист с девятью глубокими ячейками для смешивания красок).
– Ну, как дела? А что, собственно, происходит? А, Костя?.. Хмурь какая-то, вот-вот дождик капнет?
– Увольняюсь я...
Борис с "гарнитуром" спрыгнул со стула, с преувеличенным удивлением поднял брови. Сочувственно покивал
– Внезапная женитьба?.. А может быть, на Новую Землю едем? А, дед? Поедешь - возьми посылочку от меня. Хочу сосульку послать, одного школьного товарища порадовать.
– Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого не замечали?
Вадим Мильчин поднял плечи и энергично замотал кудлатой головой:
– Не знаю... Что-то не замечал я за ним странностей. А вообще-то надо подумать.
– Ниготков, - сказал я, - или необычный, или опасный, или какой-то странный человек.
– Серьезно?
– оторвавшись от вертушки Максвелла, страшно удивился Вадим Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумался.
– Вот бы никогда не подумал!..
– Да что с тобой?
– серьезно спросил меня Борис.
– Из-за Ниготкова, что ли? А что он тебе, Ниготков-то?
– Если очень коротко, - сказал я, - он, этот Ниготков, весь фиолетовый. Так я теперь вижу. Понимаете?..
– То есть?..
– нахмурился Борис.
– Как видишь?
– То есть, - равнодушно проговорил я, - все люди, ну там еще деревья, птицы... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме, черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый. Один!.. Вместе со всей своей одеждой.
– Не понял!
– нахмурился, энергично мотнул Борис головой.
– О каких деревьях цвета "тау" ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
– Я говорю, как в фильме, - черно-белом... Понимаете, заболел я!.. как-то вдруг излишне громко, с обидой в голосе сказал я.
– Что-то со зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает, что происходит, цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
– Стоп!
– скорее себя, чем меня, остановил Борис.
– А Ниготков? Он фиолетовый, так? Почему же?
– Не знаю... Да, он фиолетовый.
Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
– Ой, ну как только суббота и воскресенье, не соберешься. Здравствуйте!
– Абсолютная цветослепота?
– обхватив ладонью подбородок, сбитый с толку, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин.
– Нет, постой... Подожди, подожди! То есть как это - полная цветослепота? Ты же колориметристом-тонировщиком работаешь, ты же цветотонировщик, Костя! Поговаривают же: тебя цветокорректором пора поставить!
– Извини, Вадим, что я все еще цветотонировщиком работаю. Извините, ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
– По-моему, - вздохнув, сказал Борис, - дальтонизм по наследству достается. А у тебя что-то...
– Слушай, Борис!
– смеясь, сказал вдруг Вадим.
– По-моему, он нам заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое в химии - таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например, искусственные витамины
– А давно стряслось-то у тебя это, старик?
– сочувственно спросил меня Борис.
– Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая гроза. А после грозы я вышел во двор...
В отдел быстро вошел директор.
– Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает.
Воцарилось тягостное молчание.
– Павел Иванович, - глядя в окно, замогильным голосом проговорила Эмма, - у Дымкина дальтонизм.
– Луконина, хватит!
– Ну чего хватит, Павел Иванович!
– Глупо все, конечно, получилось, - тихо проговорил я.
– Я расскажу. Когда в конце отпуска я был в деревне...
– Расскажите, Дымкин, поподробнее. Вот денек незаметно и пройдет.
Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, очень смело взглянув на директора, Вадим Мильчин сказал:
– Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная цветослепота. Если не считать неизвестный людям цвет тау...
– А, и ты туда!
– тоном приятно удивленного человека произнес директор.
– Вы посмотрите, какой стал? Цвет тау!..
– И надо сначала разобраться во всем, - выкрикнул Вадим, - а потом уж!..
– Ну, Костя!
– едва ли не сквозь слезы сказала Луконина.
– Ну ты-то хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у него началась эта цветослепота из-за семьи.
– Так ты, Дымкин, женат?
– удивился директор.
– Не из-за семьи, - резко сказал я, - а из-за свиньи! И вообще я увольняюсь... Не могу работать.
– Гм!..
– Директор высоко поднял свои густые брови и плотно сжал губы. С секунду подумал и спросил: - Из-за свиньи, значит? Это кого ж вы свиньей называете, Дымкин? Так, были в деревне, поскандалили с кем-то вот так же, как с Ниготковым, и назвали человека свиньей? Возможно, и это надо будет выяснить.
– Все не так...
– сказал я, хмурясь.
– Возможно!
– Павел Иванович сел на табурет.
– Думаю, что не так. Рад бы думать! Но из чего это видно?!. А вижу другое: вы, Дымкин, сегодня наговорили Диомиду Велимировичу таких грубостей, что он вынужден был уйти домой. И только по его просьбе мы не стали вызывать "скорую". И конечно, за такие вещи вам придется ответить. Даже если у вас и были какие-то причины и основания высказать Ниготкову свою неприязнь.
– Ну что ж, Павел Иванович, - сказал я.
– Ответ так ответ.
– Все знаете, - подымаясь, спросил директор, - что сегодня художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Возможно, и Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "i".
Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не очень-то хотелось рассказывать обо всем этом...