Отцы наши

— Мы только хотим помочь. — Теперь Фиона казалась оскорбленной.

— Это не помощь, если люди ее не хотят.

— Ну же, дорогуша, — сказал Гэвин мягко. — Он не хочет, чтобы его подвозили. — И добавил: — Доброй ночи, Томми.

Но Фиона продолжала:

— Ты должен ценить, когда люди пытаются тебе помочь. Не упрямься, Томми, ну же. — В ее голосе было некоторое самодовольство, от которого Том взбесился.

— Послушайте, — воскликнул он, — а не пойти ли вам нахуй?

Ненадолго повисло потрясенное молчание, после которого Фиона начала: «Послушай-ка…», но Том не стал ее слушать, а пошел, хромая, мимо машины. Он был рад, когда опять стало совсем темно. Через какое-то время он уже не понимал, где кончается ночь и начинается он сам. Просто нужно поспать, говорил он себе. Бывало и хуже.

Он увидел дом Малькольма еще издали; во всех окнах горел свет. Дом плыл в темноте, как ярко освещенный корабль.

Когда Томми дошел до него и прохромал внутрь, Малькольм встретил его в прихожей. Том понял, что дядя ждал его, и по какой-то причине это его разозлило.

Малькольм вытер ладонью лицо.

— Ты вернулся.

— Я заблудился, — ответил Том, представив, какие у него могли быть проблемы. Но его это не волновало.

— С тобой все в порядке?

Том пожал плечами:

— Да.

Лодыжка болела. Он слишком устал, чтобы думать.

— Ты дрожишь, — заметил Малькольм. — Иди и выпей чего-нибудь горячего. Есть какао. Я приготовлю грелку и принесу одеяло.

— Нет, — отказался Том, и получилось более резко, чем он хотел. — Со мной все нормально. Я просто хочу лечь в постель.

Малькольм тронул своей ладонью руку Тома. Голос его был тихим и настойчивым.

— Я беспокоился.

— Нет нужды, — ответил Том, отступив. Он посмотрел на Малькольма, и между ними в воздухе повисло то, что Том думал, но не сказал: «Кто я для тебя, в конце концов?»

Он отвернулся от Малькольма и пошел вверх по лестнице.

3

Когда Малькольм вернулся в шесть часов с фермы Роберта и не застал Томми дома, он сначала не придал этому большого значения. Уже почти стемнело, но Томми хорошо знал остров, а по дороге можно было легко идти и в темноте. Малькольм сделал себе чашку чая и уселся ждать.

Но к половине восьмого он стал нервничать. Томми раньше всегда возвращался до заката; и если он знал, что уходит надолго, почему не оставил записку? Возможно, у него с собой телефон, предположил Малькольм, но он вряд ли позвонит — Малькольм был почти уверен, что у Томми нет его номера, так же как и у Малькольма не было номера Томми. Он сделал себе еще чашку чая и попытался почитать газету.

Потом до него дошло, что сегодня паромный день; вероятно, Томми просто уехал. Наверное, это так и должно было случиться, Томми просто исчезнет так же внезапно, как появился, даже не попрощавшись. При этой мысли Малькольм испытал вполне понятное облегчение, но оно было слабым. Гораздо сильнее и глубже было огорчение. Он сам удивился, что обижен. И Томми еще не пришло время уезжать. Малькольм боялся. Он слишком мало знал Томми, чтобы быть уверенным, что с ним все будет хорошо, а теперь, когда он уехал, у него не осталось никакого способа связаться с ним. Он проклинал себя за то, что не спросил у него ни телефона, ни адреса, пока у него была возможность, что Томми опять ускользнул у него из рук. Что бы сказала Хизер?

В тот вечер дом казался ему очень пустым, хотя он и жил в нем в одиночестве вот уже почти шесть лет. Он не мог заставить себя подняться наверх и осмотреть комнату Томми, но все-таки сделал это. И там, к его удивлению, обнаружился рюкзак племянника и его тряпичные кеды, аккуратно стоявшие около кровати. Телефон Томми лежал на тумбочке.

Малькольм недолго радовался по этому поводу. Было уже почти девять. Возможно, Томми просто ушел далеко, ему нужно было проветрить голову или что-то в этом роде. Но Малькольм не мог отогнать от себя мысли о том, что Томми ушибся, поранился или попал в какую-то другую беду. А под всем этим лежал еще больший страх, о котором он и не подозревал: он думал, что есть вероятность того, что Томми может представлять опасность сам для себя. Он считал, что Томми, может быть, ищет выхода, он считал… но к чему все эти эвфемизмы? Что толку в эвфемизмах для человека, видевшего то, что видел Малькольм? Он считал, что Томми мог покончить с собой.

И что же теперь? На острове не было полиции, а Томми пропал всего несколько часов назад. Малькольм даже не знал, действительно ли он пропал. Он может позвонить соседям и попросить помочь с поисками, но где они будут его искать в темноте? Он знал, что скажут и Росс, и Дейви: «Подождем до утра. Тогда мы его отыщем». До рассвета ничего сделать было нельзя. Ночью тьма здесь кромешная — густая и тяжелая, почти твердая.

Так что Малькольм сидел на своей маленькой кухне и ждал. И чем больше проходило времени, тем яснее становилось, что к нему придет брат. От Джона было не убежать. Быть близким родственником человека, совершившего такое ужасное преступление, — с этим трудно было смириться.

Иногда Малькольму было проще делать вид, что с братом произошла резкая перемена, что тот человек, который убил свою жену и детей, — это не тот человек, с которым Малькольм вместе вырос. Он пытался думать об этом так, как другие островитяне, — как о громе среди ясного неба, как о временном помешательстве, — все это удобные фразы, которые упаковывали произошедшее в более приемлемую форму. Но Малькольм знал, что не предвидеть случившегося — это одно, а удивляться ему — другое.

Он, к примеру, всегда замечал, что с Джоном мальчики были необычно тихими. Они вели себя по-другому, глупее и более по-детски, когда отца не было рядом, но перед Джоном они странным образом застывали, как будто стараясь и не дышать. Малькольм однажды поделился этим с Хизер, а она ответила, что Джон — строгий отец, но в этом нет ничего плохого. Во всяком случае, не похоже, чтобы он бил их. Но Катрина тоже всегда посматривала на Джона, вспоминал Малькольм. Даже когда она с кем-нибудь разговаривала, ее взгляд время от времени обращался в сторону мужа. Это, конечно, было не совсем нормально — быть такой настороженной с собственным мужем, однако Малькольм никогда не мог облечь это в слова, чтобы рассказать хотя бы Хизер. Джон тоже следил за Катриной, но его наблюдение было по своей природе другим. Малькольм и это видел. Он видел достаточно. Жестокий парадокс состоял в том, что предупреждения появились только после самого события, только оно обнаружило, что они значили. Должно было случиться худшее, прежде чем Малькольм смог расшифровать знаки, замеченные давным-давно. Но когда предупреждение появляется только потом, это никакое не предупреждение.

Малькольм даже и не подозревал, что у брата была двустволка. Зачем вообще бухгалтеру ружье? А ведь Джон обзавелся им много лет назад, как позже выяснилось, вскоре после того, как вернулся на остров. К стене его кабинета был прикручен оружейный сейф. Малькольм никогда его не видел, он вообще раньше не бывал у него в кабинете. Он не мог себе представить, зачем Джон утруждал себя получением разрешения на ружье, а затем все время продлевал его. Отец учил их стрелять давным-давно, на крофте, но у Джона плохо получалось, он не попадал ни в жестянку, ни в кролика. Ему были нужны более близкие мишени, думал Малькольм.

Наконец, вскоре после десяти, раздался звук входной двери, и вот в прихожую вошел Томми, бледный и дрожащий. Малькольм постарался скрыть свое облегчение практическими хлопотами. Он слышал, как предлагает Томми одеяло, предлагает ему какао, грелку. Но он хотел сказать совсем другое. В любом случае от всего этого Томми отказался.

На следующий день рано утром Малькольм позвонил Роберту и предупредил, что сегодня не придет работать на ферму. Не очень хорошо, соврал он, — от лжи во рту осталось странное ощущение. Он сделал себе чашку чая — опять этот чай! — и снова стал ждать.

Когда Томми пришел на кухню, Малькольм произнес: «Привет. Отдохнул?», а Томми ответил: «Да» — и пошел ставить чайник.

У него не был вид человека, который много спал.

— Чувствуешь себя хорошо? — спросил Малькольм.

— Да.

Томми молча ждал, пока закипит чайник, сделал себе чай и принес чашку к столу. Он прихлебывал его, ничего не говоря.

Малькольм не знал, как выбраться из этого тупика. Он никогда не умел наводить мосты между собой и другими людьми, и больше не было Хизер, чтобы ему помочь. Он представил, как она наблюдает сейчас за этой сценой. «Вы, мужчины, — брюзжала бы она. — Вы, мужчины, никогда не можете друг с другом поговорить».