Отцы наши

— Ты такая обидчивая, — говорил он.

Катрина не понимала, куда делась вся любовь и радость первых лет, но она считала, что, если бы только получше старалась, обращала бы на него больше внимания, они бы не ускользнули незаметно у нее между пальцев.

Несмотря на все ее старания, они теперь часто ссорились, и Катрина знала, что Джон бывал прав, когда говорил, что она во всем виновата. Она выходила из себя, как никогда раньше, а он просто стоял и смотрел на нее с этой своей печальной полуулыбкой, как будто с самого начала знал, что все кончится криками, и все-таки надеялся, что ошибается. Она теперь все время его разочаровывала. Когда Катрина вот так вот злилась, потом она даже не могла вспомнить, как это произошло, кроме тех случаев, когда Джон говорил ей жестокие вещи; и чем больше она пыталась оправдаться, тем ниже падала в его и в своих собственных глазах. Она, которая в детстве была такой спокойной и сдержанной, наконец узнала, что значит быть вне себя.

Она не могла поверить, что кричит на него. Он на нее никогда не повышал голоса.

— Ты из неправильной семьи, — оправдывал ее Джон. — Ты не знаешь, что такое нормальные отношения. Это на самом деле не твоя вина. Но мне от этого не легче. Мать тебя искорежила.

Была ли она искорежена? Катрина размышляла об этом слове, об этом уродливом слове, которое звучало так, как будто само было скрючено. Оно вертелось у нее в голове, пока она делала домашние дела. Возможно, именно из-за него она допускала глупые ошибки — у нее подгорала еда и садилась любимая рубашка Джона (она и не подозревала, что у Джона есть любимая рубашка, пока она не села).

— Я же говорил тебе не класть ее с остальными, — сказал Джон, укоризненно демонстрируя ее. Рукава стали слишком короткими, а все остальное — странно узким.

— Я не знала, что это ручная стирка, — ответила Катрина. — Извини. Я думала, что она такая же, как и все остальные. — И что это за рубашка, которой нужна ручная стирка?

Он покачал головой, снова грустно улыбнувшись.

— Дорогая, я говорил тебе.

— Вовсе нет. — Она была уверена в этом, знала, что он ошибается. В этот раз она решила, что будет стоять на своем.

— Я тебе говорил. Ты никогда не запоминаешь. У тебя голова как решето.

Катрина собралась с силами.

— Джон, ты мне не говорил. Прости, что испортила твою рубашку. Но ты честно мне не говорил.

Улыбка исчезла с его лица.

— Дело не стоит того, чтобы врать, Катрина.

И мир пошатнулся. Она думала, что не врет. Но она так устала, а он всегда был так убежден в своей правоте. Она сказала гораздо менее уверенно:

— Я не помню, говорил ты мне или нет.

— Хорошо, дорогая, я тебе верю. — Она почувствовала облегчение. Но он продолжал: — Только почему ты не проверила ярлычок?

Это было уже чересчур.

— Я не проверяю ярлычки на всем, что стираю, Джон! Каждый день столько стирки.

— Не надо выходить из себя.

— Я не выходила из себя, — отрицала она, стараясь говорить ровным голосом.

— Выходила. Ты практически на меня кричишь. Это же только рубашка, ради Христа.

— Только рубашка! Ты же сам делаешь… много шуму из ничего. — И тут произошло то, что всегда происходило: голос ее стал повышаться, а слова наскакивали друг на друга.

— Нет, — спокойно ответил он. — Я просто отметил, что моя рубашка села. И я не совсем понимаю, почему ты вдруг на меня нападаешь. Можно подумать, это я испортил твою рубашку, а не наоборот.

Он сводил ее с ума. Ей действительно казалось, что она сходит с ума. Она попыталась успокоиться, но уже начала плакать, и мысли ее были спутанными, а не выстраивались стройными рядами, как у него.

— Я на тебя не нападала, — сказала она каким-то детским голосом. Разумеется, он не мог воспринимать ее всерьез.

«— Конечно, я уверен, ты этого не хотела — ответил он, — но у меня был трудный день на работе, и последнее, что мне нужно, когда я возвращаюсь домой, это чтобы на меня орали.

— Прости меня.

Он обнял ее.

— Все хорошо, любимая. Я знаю, ты устала. И это все совершенно неважно. Это всего лишь рубашка.

Он был так терпелив, даже когда она теряла его вещи.

— Где ключи от машины? — кричал он ей из гостиной.

— Я не знаю, — отзывалась Катрина. — Я их не видела.

— Я оставил их на столике, как всегда, — говорил Джон, заходя на кухню. — Ты их, должно быть, куда-то переложила.

— Нет, любимый. Я их не трогала.

— Ты имеешь в виду, — произносил Джон медленно, как будто разговаривал с идиотом, — что они сами встали и ушли по своим делам?

— Нет. Но, может быть, ты забыл, куда их на самом деле положил.

— Ты думаешь, это самое правдоподобное объяснение, Катрина?

Она не знала.

— Я не брала твои ключи, — настаивала она.

Но потом он обнаруживал их на журнальном столике под одной из книг Катрины. Она была уверена, что туда их не клала, — почти уверена.

— Это неважно, — говорил Джон, когда она протестовала, устало протягивая к ней руки. — Во всяком случае, мы их нашли. Но ты такая растяпа, любимая.

Это было правдой: она часто бывала усталой, часто бывала забывчивой. Но иногда после таких случаев ей закрадывалась в голову мысль, что он нарочно кладет свои вещи не туда, перекладывает их в другое место, а затем обвиняет ее. И когда эта мысль приходила ей в голову, даже мимолетно, она знала, что теперь-то точно теряет рассудок.

Только много лет спустя, когда она была беременна Бет, Катрина увидела или, возможно, позволила себе увидеть подлинный размах холодной природы своего мужа. Вскоре после рождения Томми она поняла, что боится его. Но теперь она все увидела. Хотя он никогда не кричал на нее, никогда не проявлял физической агрессии, Катрина начала понимать, что его презрение тоже само по себе было насилием. Она чувствовала, как оно обвивается вокруг нее и не дает дышать. И это не было презрением к одной только Катрине. Оно распространялось вокруг почти на всех людей, кого он знал, начиная от коллег по бухгалтерской фирме и заканчивая собственным братом (Джон говорил, что Малькольм тупой и лишен воображения, зануда, руками умеет кое-что делать, но не более того). Он всегда яростно бился за то, чтобы доказать свое превосходство и тошнотворную ущербность всех остальных.

Катрина пыталась вместе с ним насмехаться над теми, кого он презирал. Она смеялась над Фионой, которую он называл законченной сплетницей, и Катрина понимала, что он имеет в виду, хотя ей и было от этого больно, ведь Фиона была к ней так добра. Малькольма она тоже считала хорошим, ей нравилась его мягкость, хотя она и знала, что он не такой проворный и умный, как Джон. Она пыталась оценить различия между ними. Джон говорил, что она сама не очень проницательная, недостаточно хорошо разбирается в людях, и ей было гораздо легче понравиться, чем ему. Сначала его презрение было направлено наружу, а не на нее, и это было утешительно. Но спустя время Катрина почувствовала и на себе его разрушительное действие. Куда бы она ни посмотрела, она повсюду теперь видела те же несоответствие и слабость, что и он.