Отдаю себя революции...

— Эвон, — ткнул один из ординарцев рукой по направлению к чернеющему зеву распахнутой двери, — а там наверх и в светелку.

Командарм хотя ни о чем и не справлялся, а направился именно туда, куда нужно. Адъютант, передав коней, догнал его. Пока поднимались по шаткой лестнице в светелку, услышали доносившуюся сверху крикливую разноголосицу. Похоже было, что в светелке ругались или отчаянно спорили.

Командиры и комиссары, на собрание которых был приглашен командующий, разместились в двух смежных тускло освещенных висевшими под потолком керосиновыми лампами комнатах. Над головами собравшихся плавали густые волны дыма.

Едва только командующий переступил порог, брань утихла, цигарки попритушили, выжидательно примолкли.

Фрунзе прошел к столу и поздоровался. Ему ответили вразнобой всего несколько голосов. Иван Плясунков тронул портупею, поправляя ремни, смущенно кашлянул, указал командующему на свободное место, но не скомандовал «встать», «смирно!». Он метнул в командующего торжествующе злобный взгляд: «Ага, голубчик, явился. Сейчас получишь все, что тебе причитается».

А Фрунзе будто и не заметил этого выразительного взгляда, сел, откинул полы распахнутой шинели и, закинув ногу на ногу, приняв удобную позу, деловито спросил:

— Ну, в чем дело, товарищи?

Никто не ответил. Но напряженная тишина длилась лишь мгновение. В дальнем углу послышался не слишком приглушенный шепот. Несколько человек обернулось. Шепот оборвался. И снова наступила тишина. Фрунзе уже готов был встать и сказать слово, но в темном углу кто-то, опережая его, поднялся и срывающимся голосом заговорил:

— Мы вот здесь воюем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады…

Фрунзе хотелось податься вперед и разглядеть лицо говорившего — в схватках с политическими противниками он любил следить за выражением лица оппонента, изучать его манеру говорить, жесты, мимику. В этом случае становилось ясно, говорит ли оратор «на публику», рисуется или следует голосу твердого убеждения. Но командующий не шелохнулся, решив, что не нужно выказывать нетерпения.

Оратор к тому же внезапно замолчал, замялся, попробовал к сказанному еще что-то добавить, но не нашелся, махнул рукой и сел. И тут же в дверях смежной комнаты вырисовалась фигура в распахнутой шинели с копной всклокоченных волос, и донесся петушиный, крикливый голос:

— Я так скажу: что важнее для нашего общего рабоче-крестьянского дела? — Оратор потряс зажатой в руке плеткой, глотнул воздуха и продолжал: — Печатать шаг на парадах или беляков гнать? Ответ, по-моему, ясен. А если кто не понимает таких простых вещей, так и нечего браться командовать.

Присутствующие вразнобой, но одобрительно зашумели, поддерживая оратора.

Он удовлетворенно огляделся и закончил:

— Вот и все, что я хотел сказать. Я думаю, ясно?

— Ясно, ясно! — донеслось с разных сторон.

И кто-то, уже не вставая, не обнаруживая себя, злобно выкрикнул:

— Мало мы вас учили… Забыли Линдова?!

— Долой царских генералов!!! — донесся истошный голос из смежной комнаты.

Когда злой голос напомнил про Линдова, Фрунзе на мгновение ощутил жаркую волну тревоги. Но тут же, как это обычно бывало с ним в минуты опасности, жаркая волна сразу же сменилась острым холодом, от которого все внутри вроде бы каменело и предельно напрягалось. С этого момента мысль начинала работать быстро и четко.

И сейчас Фрунзе выслушивал угрозы спокойно, лишь разок легкая, едва приметная улыбка тронула губы. «Царский генерал! Вот придумали. Рассказать им, что ли, что на командной должности я без году неделя. Рабочей дружиной в первую революцию командовал, на баррикадах Пресни дрался, в царской армии солдатам глаза на правду открывал. Не служил, не воевал в империалистическую, а подпольную работу на фронте вел. Это было опаснее, чем воевать. Под военный трибунал в любой момент можно было угодить. И сколько раз казалось, не миновать его. Но обошлось… Минской милицией в 1917-м руководил. Но милиция не армия… С детства военной историей зачитывался, в зрелые годы военным искусством увлекся. Наполеона, Клаузевица, Суворова, конечно, читал, забывая обо всем. А на фронте едва лишь месяц…»

Командующий сидел, фигура его воплощала полное спокойствие. Он внимательно слушал, одновременно обдумывая, как лучше поступить в сложившейся ситуации, что сказать разбушевавшимся людям, как обуздать расходившуюся стихию? «Может, сказать, что я не только не генерал, а и вообще не военный, только вот в тридцать с хвостиком становлюсь военным, и ближайшее будущее покажет, военный я человек или нет. И от вас это, дорогие товарищи, сильно зависит».

Прикинул и тут же отбросил эту мысль. Нет, сюда он явился не затем, чтобы обсуждать, на что способен и на что не способен. Ленин послал его командовать, бить белых, гнать Колчака. И он будет командовать, бить, гнать…

А угрозы между тем слышались со всех сторон. Теперь уже не в одиночку, а по двое и по трое вскакивали командиры, потрясая нагайками и кулаками, гремя шашками, призывали к расправе и требовали ответа.

А те, кто не принимал участия в гвалте, с любопытством поглядывали на командующего: как-то он поведет себя дальше, чем ответит на яростные выпады.

Беспокойно ерзал на своем председательском месте и комбриг Плясунков, в душе он уже жалел, что поддался настроению некоторых командиров, привыкших к партизанской вольнице и вытребовал командующего на это собрание, которое вот-вот грозило превратиться в самосуд. А самосуда комбриг не хотел, хотя и был зол на командующего, особенно до тех пор, пока его не видел вот так близко. А сейчас, увидев, что командарм явился по его вызову безоружным и без всякой охраны, вдруг почувствовал, как много было глупой запальчивости во всей этой затее. Спокойствие командарма ему импонировало: не каждому это дано. И пусть он хоть царский генерал, но если обладает вот такой выдержкой, таким бесстрашием, так, может быть, для общего дела и с пользой послужит.

Плясунков уже недовольно зыркал на расходившихся ораторов, и те понемногу начали утихать. Наконец опустился на место последний из крикунов, повисла выжидательная тишина.

Фрунзе полуобернулся к комбригу и очень ровным голосом, как будто ничего необычного и не происходило, спросил:

— Все высказались?

Плясунков лишь согласно мотнул головой: да, все. Тогда Фрунзе поднялся, оперся обеими руками о стол, спокойно, но громко, так, чтобы слышали и в другой комнате, чеканя каждое слово, заговорил:

— Прежде всего заявляю вам, что я здесь не командующий армией. Командующий армией на таком собрании присутствовать не может и не должен.

Фрунзе обвел всех пристальным взглядом, как бы желая удостовериться, что сказанные им слова поняты каждым, и продолжал:

— Я явился сюда как член Коммунистической партии. И вот от имени той партии, которая послала меня работать в армию, я вновь подтверждаю все свои замечания по поводу отмеченных мною недостатков в частях, командирами и комиссарами которых вы являетесь и за которые, следовательно, несете ответственность перед Республикой.