Отец Джо
Шрифт:
И опять же, если брать чтиво, санкционированное Квэром, кажется, что чем больше святости у автора, тем паршивее он пишет. Редкие исключения — святые Августин и Иоанн Крестовый — лишь подтверждают правило: писание не от мира сего и настоящее искусство редко встречаются в одном произведении. Что, впрочем, не относится к иезуиту Жерару Мэнли Хопкинсу — читая этого восторженного автора, между строк его словесного фейерверка я чувствовал кое-что, не похожее на экстаз спасенного, — страдания еще одной мятущейся души после Грэма Грина.
А вот штука еще более занятная — все писатели-католики, которых я читал и которые мне нравились, были католиками обращенными. Странно, что Грэм Грин, приняв католичество, пустился во все тяжкие и пошел против «наших» (по крайней мере, изобразил именно
Нет, я вовсе не против обращенных. Я и сам пытался кое-кого обратить. Моей первой мишенью стал Майкл Викарий. У Майкла был мягкий характер, он не умел спорить и потому показался мне легкой добычей. Однако я с удивлением обнаружил, что эти ребята-англикане, приверженцы высокой церкви, в вопросах веры мало чем отличались от нас, католиков, — также верили в Троицу, боговоплощение, пресуществление. Единственной загвоздкой был тот факт, что их священники не могли творить великие чудеса, поскольку не были священниками в истинном смысле этого слова. Во время Реформации они отказались от идеи апостольской преемственности, обеспечивавшей рукоположение епископов одного за другим — традиция шла еще от апостолов. Так что наши, католические священники были, что называется, реальней некуда.
Майкл при этом моем доводе всегда краснел — я даже не отдавал себе отчета в том, что таким образом отказываю его отцу-священнику в реальности. Обычно мне с моим напором удавалось загнать парня в угол и заставить признаться, что англиканская церковь, ясное дело, покончила с преемственным рукоположением — традиция прервалась на Генрихе VIII, — однако я никак не мог провести Майкла между огромных подводных камней: почитания Девы Марии, в котором он упорно видел культ, и непогрешимости Папы Римского, насчет чего он тоже не соглашался. Впрочем, я втайне тоже, поскольку на повестке стоял немало нагрешивший Пий XII. И даже когда спустя всего несколько месяцев папа умер, ничего не изменилось. Заменивший его престарелый душка, весельчак Иоанн XXIII, прямо-таки воплощал собою грех.
Стремление обратить безбожника-протестанта было лишь одним проявлением страсти к реформаторству, охватившей меня в тот год. Гораздо большие силы я бросил на военный корпус — что-то вроде британского эквивалента американской службы вневойсковой подготовки офицеров запаса.
Нас зачисляли в военный корпус, и раз в неделю мы должны были ходить строем, ездить на сборы — словом, заниматься всякой милитаристской галиматьей. Парни старше двенадцати обязаны были напяливать полный комплект защитной формы пехотинцев, в том числе и нещадно натиравшие ноги черные ботинки, паутиной шнурков опутывавшие лодыжки, а также тесьмяный ремень. На носки ботинок приходилось плевать и начищать их до блеска — так, чтобы парни повзрослей, из сержантского состава, могли разглядеть отражения своих прыщавых физиономий. Пряжки на ремнях и ботинках надо было «бланковать» — наводить на них ослепительную белизну мерзкой пастой «Бланко». На такие процедуры уходили целые часы; я частенько засиживался за полночь, пытаясь определить необходимую пропорцию, в которой надо смешать содержимое нескольких банок обувного крема, чтобы дебильные сержанты потом любовались отражениями своих начесов в стиле Элвиса. Но видимо у моей слюны был не тот состав — сколько я ни старался, мне никак не удавалось добиться нужной степени блеска. Что неизменно приводило к штрафным санкциям.
Нам выдавали тяжеленные ружья времен Первой мировой, и мы маршировали по дворику то в одну, то в другую сторону, ходили строем, шеренгами, отрабатывали повороты направо и налево, команды «Стоять!», «Стройсь!», «Внимание!», «На плечо!», «На караул!», совершали марш-броски от школы до какого-нибудь удаленного
пункта, потели летом, дубели зимой. Учили нас и читать карты, отыскивая топографические объекты (объект «лиственные» почему-то особенно запомнился), а время от времени даже показывали, как обращаться со штыком и обучали другим изящным приемам демонстрации своего недовольства перед оппонентом.Обучали приемам, бывшим в ходу еще в девятнадцатом веке, — они нисколько не пригодились бы нам, пушечному мясу начального этапа перестрелки между «америкосами» и «русскими». Однако к чему обременять процесс обучения всякими умствованиями. Тренировки сводились к одному — втемяшить всем, до последнего кретина, привычку к трусливой покорности. Как и в любой военной структуре, самые беспощадные и безмозглые особи стада, те, кто беспрекословно выполнял приказы, доказывая это лужеными глотками, у кого слюна давала исключительный блеск на ботинках, быстро возвысились до руководящих постов.
Я, давший обязательство беспрекословно подчиняться совсем в другом месте, к таким не принадлежал. Что мог поделать измазанный чернилами школьник с пентагоновскими убийцами в кондиционированных офисах или кремлевскими бандитами, потеющими в душных кабинетах? Да, собственно, ничего. Зато мне вполне по силам было попытаться остановить войну на школьной площадке.
Однако прежде чем предпринимать какие-либо действия, необходимо было заручиться благословением Квэра. Война — штука непростая, в особенности применительно к вопросам веры и морали, так что я не хотел оказаться на тонком льду доктринальной казуистики.
Мой духовник удивил меня уже знакомыми доводами в пользу справедливой войны.
— Но, отец Джо, какая может быть справедливая война в век ядерного оружия, созданного, чтобы уничтожить миллионы мирных жителей? Где здесь справедливость?
— Дорогой мой, ты не дал мне договорить. Я имел в виду теорию. На практике же справедливая война едва ли вообще имела место. Возьмем хотя бы крестовые походы. Или последнюю войну, в которой союзные войска совершили ужасные преступления против мирных жителей. В той же Х-х-хиросиме.
Я тогда как раз залпом проглотил шедевр Уильяма Голдинга «Повелитель мух» и ходил под впечатлением этой жуткой метафоры. Потерпевшие авиакатастрофу школьники, их деградация на острове показались мне миниатюрным отображением жизни многочисленных племен нашей планеты. То же и с военным корпусом, чья абсурдная суета отражала в миниатюре положение дел в войсках Британии, а то и любой другой страны.
— Отец Джо, но ведь война случается не сама собой, это ж не погода. Война — грех, совершаемый определенными людьми. Человек определенного склада всегда попытается обойти пятую заповедь — его прямо тянет убить. Такие зовутся «солдатами». Они есть везде, в любом племени, нации, империи, сверхдержаве, и они всегда оказываются паразитами, жаждущими смерти других. Они испытывают полноту жизни, только убивая. Они называют себя героями, но на самом деле это люди дикие, сумасшедшие, они приписывают себе право, принадлежащее одному Господу, — право лишить жизни.
— Возможно, дорогой мой Тони, ты и прав насчет военных с их побуждениями. Но помни: военные тоже божьи дети, Господь любит их, они также могут рассчитывать на спасение. Даже убийцы, запятнавшие себя кровью многих людей, могут быть прощены, если захотят того.
— Но они не хотят прощения, отец Джо. Плевать они хотели на прощение. Прощение препятствует военным действиям. Они — братство, которое идет вразрез с любой верой, причиной, любыми интересами, политическими и патриотическими убеждениями. Их главный враг не армия другой нации, как они утверждают, — ведь именно в ней их raison d’^etre. [31] Их главный враг — мы, мирные люди вроде того мальчишки, Саймона, из «Повелителя мух», которые противостоят смерти и выступают за жизнь, которые не хотят ни убивать, ни умирать. Вот их-то эти самые «солдаты» и убивают.
31
Смысл существования (фр.).