Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV
Шрифт:
А. Н. Сеславин (С.-Обен)
Племянник Фигнера, разбираясь потом в причинах жестокости партизана и способности его «озверевать», приписывает эту склонность какой-то наследственной болезни душевной, «не определенной окончательно наукой, но которая как-будто преемственно переходила в несколько поколений нашего угасающего рода». А. П. Ермолов тоже считал Фигнера душевно ненормальным человеком. Эта болезненная жестокость соединялась у Фигнера с каким-то странным отсутствием морального чутья. Убийство исподтишка человека, в доверие которого он вкрался, выходило у него совершенно естественным делом, раз этот человек был пленный, неприятель. Раз он взял в плен французского офицера, ласково обошелся с ним, даже подружился, а когда через несколько дней выведал у него все, что было надо, подошел к нему сзади, «когда сей несчастный обедал с офицерами отряда, и убил его своею рукою из духового ружья своего». С другим пленным офицером он также вошел в дружескую связь и, выведав у него все, что ему было нужно, призвал, в отряде его находившегося, Ахтырского гусарского полка поручика Шувалова и спросил его: «Знаете ли, что ваша обязанность исполнять волю начальника?» — «Знаю…» отвечал тот. «Так пойдите сейчас и задавите веревкой сонного французского офицера или застрелите его». Шувалов отвечал, как благородный офицер, и Фигнер нарядил на этот подвиг унтер-офицера Шианова, известного храбреца, но человека тупого ума, не просвещенного и уверенного, что истребление французов каким бы то ни было способом доставляет убийце царство небесное. Он исполнил приказание. Так венок подвигов храбрости этого партизана был перевит грустной памяти поступками «варварства сатанического». Этой черты за другими нашими партизанами не значится. Конечно, и они не были образцами кротости и милосердия в своем обращении с французами, но пленные, если они их брали, могли оставаться спокойными за
Казак (Литогр. Лежена 1805 г.)
В черном чекмене, красных шароварах, с круглой курчавой бородой и черкесской шапке на голове, всегда бодрый, веселый, поэт-партизан, Д. В. Давыдов труды опасной партизанской жизни переносил, по его словам, как праздник. Еще в ранней юности военное ремесло стало для него страстью; по его собственным словам: «При первом крике о войне он торчал на аванпостах, как казачья пика», и до самой кончины (1839 г.) он сохранил, по словам кн. П. Вяземского, «изумительную молодость сердца и нрава»; всю жизнь он остался полон воспоминаний о партизанской деятельности: «кочевье на соломе, под крышей неба!.. — восклицает он, — вседневная встреча со смертью, неугомонная жизнь партизанская! вспоминаю о вас с любовью и теперь, когда в кругу семьи своей пользуюсь полным спокойствием, наслаждаюсь всеми удовольствиями жизни и весьма счастлив?.. Но отчего по временам я тоскую о той эпохе, когда голова кипела отважными замыслами, и грудь, полная надежды, трепетала честолюбием, изящным и поэтическим».
В храбрости Д. В. Давыдов мог поспорить с Фигнером, но его храбрость была иного сорта: это была храбрость на чистоту; он предпочитал с врагом встречаться лицом к лицу и побеждать в равном честном бою. Человек военный не менее Фигнера, Д. В. Давыдов был типичным для того времени рубакой-гусаром, поклонником Марса столько же, как и Бахуса — немножко бретер, немножко повеса, соображавший, как он сам говорит, «эпохи службы с эпохами любовных ощущений». На коне и в бою во главе своего отряда он забывался до отчаянной храбрости, а на безумной смелости разведки, на охоту за людьми в одиночку, как Фигнер, он не был способен: это претило его прямой и открытой натуре.
Фигнер, наоборот, щеголял больше своими единоличными подвигами, не задумываясь подвергать опасности, иногда совершенно без всякой надобности, своих сослуживцев и соратников. «Один раз, — повествует очевидец и сподвижник Фигнера, — переодевшись французским кирасиром, в белой шинели, привел он свой отряд в лес, приказал людям слезть с коней и молчать, а сам выехал на просеку, вдоль которой пролегала большая дорога, и остановился в тени у опушки леса. Вскоре раздался топот лошадей, говор солдат, и показались по дороге французские кирасиры в колонне по шести. Дав пройти трем эскадронам и, вероятно, уже будучи замечен неприятелями, Фигнер сам сделал оклик: „Qui vive!“ Тогда один из офицеров, ехавший на фланге кирасир, отделился от эскадрона и подъехал к нашему партизану, который, обменявшись с ним несколькими словами, повернул лошадь и возвратился к своим. Пройдя с отрядом, по указанию крестьян, служивших проводниками, довольно большое пространство заглохшими тропинками, Фигнер опять оставил своих партизанов в лесу с приказанием слезть с лошадей и отдыхать до его возвращения; сам же он, вызвав ехать с собой двух офицеров польского уланского полка, мундир которых подходил к одежде польских улан, служивших в наполеоновской армии, приказал одному из них, говорившему кое-как по-французски, в случае встречи с неприятелями, отвечать и за себя и за товарища своего, вовсе не знавшего иностранных языков, затем все трое, выехав из леса, увидели в верстах в двух от себя, на открытом пространстве, кругом села довольно обширный лагерь французов. „Поедем к ним!..“ сказал Фигнер, и вместе со своими товарищами маленькой рысцой подъехал к лагерю так беззаботно, что часовым даже не пришло в голову остановить его. Приближаясь к кирасирскому полку, проходившему ночью мимо его отряда, Фигнер обратился к стоявшим вместе двум офицерам, пожелал им доброго утра и вступил с ними в продолжительную беседу, между тем как офицеры его, разговаривая поневоле с обступившими их кирасирами, отчаивались в своем спасении. Наконец он распрощался с неожиданными знакомыми, повернул лошадь назад и отъехал несколько шагов, но вдруг опять возвратился к французским офицерам, сделал им несколько вопросов и хладнокровно отправился в лес к своему отряду». В другой раз Фигнер, взял с собой поручика Сумского гусарского полка Орлова, отправился с ним, одев французские мундиры, в главную квартиру командовавшего авангардом французской армии Мюрата. «Пробравшись незаметно через цепь ведетов, Фигнер подъехал к мосту на речке, прикрывавшей неприятельские биваки. Пехотный часовой, стоявший на мосту, встретил его окликом: „Qui vive?“ и потребовал отзыв; но Фигнер, вместо отзыва, которого, разумеется, не знал, разругал часового за неправильную будто бы формальность в отношении к рунду, поверяющему посты. Часовой, совсем сбившийся с толку, пропустил обоих партизанов в лагерь, куда Фигнер явился как свой: подъезжал ко многим кострам, говорил весьма хладнокровно с офицерами и, узнав все, что было ему нужно, возвратился к мосту. Там снова сделал наставление знакомому часовому, что бы он не осмеливался останавливать рундов, переехал через мост и сначала пробирался шагом, а потом, приблизясь к цепи ведетов, промчался через нее вместе с Орловым под пулями и возвратился к отряду». В 1813 году, когда наши войска действовали в северной Германии и блокировали Данциг, занятый французами, Фигнер пробрался в крепость и, выдавая там себя за итальянца, прожил в крепости около трех месяцев, причем не только разведывал о силах и средствах противника, но и старался поднять обывателей Данцига против французов. Кто-то донес на Фигнера коменданту, генералу Раппу, и он приказал арестовать подозрительного итальянца. Генерал Рапп сам допрашивал Фигнера, казалось, что ему уже нет спасения, «но необычайная находчивость и изворотливость нашего смельчака и тут выручили его: мало того, что за недостатком улик он был освобожден, но еще успел так вкрасться в доверие Раппа, что тот отправил его с депешами к Наполеону. Понятно, что Фигнер, выбравшись из Данцига, привез депеши эти в нашу главную квартиру, при которой и был временно оставлен, с награждением чином полковника». Так, в этом человеке быстрый, тонкий, проницательный и лукавый ум соединился с лицемерным и жестоким коварством, доходившим до «бессовестности», до «варварства», как говорит современник, отдающий, впрочем, должное Фигнеру, как вождю-партизану, обладавшему «духом непоколебимым в опасностях и, что все важнее для военного человека, отважностью и предприимчивостью беспредельными, средствами всегда готовыми, глазом точным, сметливостью сверхъестественною», личной храбростью замечательной… Это был авантюрист и искатель приключений, не очень разбиравшийся в средствах, и честолюбивый до крайности, живой тип кондотьера, каким-то чудом выросший на русской почве, в XIX-м веке, когда ему следовало бы родиться в Италии эпохи Сфорца и Джакопо Пиччинино. За границей Фигнер организовал отряд из испанцев и итальянцев, насильно забранных Наполеоном в солдаты и дезертировавших от французских знамен. Этот отряд он назвал мстительным батальоном. «Он мне говорил, — рассказывает Д. В. Давыдов, — что намерение его, когда можно будет от успехов союзных армий пробраться через Швейцарию в Италию, явиться туда со своим итальянским легионом, взбунтовать Италию и объявить себя вице-королем Италии на место Евгения; я уверен, что точно эта мысль бродила в его голове, как подобная бродила в голове Фердинанда Кортеца, Пизарра и Ермака; но одним удалось, а другим воспрепятствовала смерть, — вот разница. Все-таки я той мысли, что Фигнер вылит был в одной форме с сими знаменитыми искателями приключений; та же бесчувственность к горю ближнего, та же бессовестность, лицемерие, коварство, отважность, предприимчивость, уверенность в звезде своего счастья».
Донской атаман А. К. Денисов (Донской музей)
А. С. Фигнер погиб смертью храбрых 1 октября 1813 г. в неравной схватке с окружившими его превосходными французскими силами, когда пробирался далеко впереди нашей армии в Вестфальское королевство с целью поднять его население против короля Жерома.
Припертый к Эльбе, после отчаянной попытки пробиться сквозь ряды французов, Фигнер бросился в реку, но, обессилев от раны, не справился с течением и утонул. Тело его не было найдено.
В то время как А. С. Фигнер, как партизан, был человек эффекта и аффекта, Д. В. Давыдов — просто рубакой и поэтом войны, наслаждавшийся военным делом, как родной ему стихией, третий знаменитый партизан Александр Никитич Сеславин отличался большой вдумчивостью в своих действиях и, если так можно
выразиться, особой содержательностью тех задач, какие ставил себе в качестве партизана. Так же, как и другие партизаны, он беспокоил чем только мог французов, но, как кажется, главное свое внимание сосредоточил на том, чтобы неусыпно следить за передвижениями наполеоновской армии с целью не упустить момента, когда начнется отступление французов от Москвы. Ему было суждено сыграть выдающуюся роль в тот поворотный момент кампании, когда Кутузов, встревоженный донесениями Дорохова о выступлении французов, послал генерала Дохтурова с большим отрядом, чтобы выяснить характер движения неприятельской армии. Сеславин в это время, скрываясь в лесу, в 4-х верстах от села Фоминского, видел самого Наполеона. «Я стоял, — рассказывает Сеславин, — на дереве, когда открыл движение французской армии, которая тянулась у ног моих, где находился и сам Наполеон в карете. Несколько человек отделилось от опушки леса и дороги, были схвачены…» С добытыми от них известиями Сеславин прискакал к Дохтурову, но осторожный Дохтуров не дал сразу веры донесению Сеславина. Тогда Сеславин сгоряча бросился вторично на французские биваки около Боровска, схватил несколько пленных, одного из них перекинул через седло, и представил Дохтурову для допроса и подтверждения своих слов. Это известие спасло отряд Дохтурова от гибели, а Кутузова вовремя удостоверило и о характере движения Наполеона и о взятом им направлении. В результате наши главные силы успели преградить Наполеону под Малоярославцем путь в южные губернии и заставили его отступать по разоренным войной местностям. Опоздай донесение Сеславина на несколько часов, французы обошли бы нашу армию под Малоярославцем, и исход войны мог бы стать тогда иным. Сеславин потом всю жизнь гордился этим своим подвигом и даже мечтал сам себе отлить статую, изображающую его сидящим на дереве и следящим за французами. И во время отступления французов Сеславин стремился занимать раньше их важные стратегические пункты и пути. Так, он занял вовремя Вязьму, город Борисов, где захватил 3000 пленных, город Забреж, и один раз, около 23 ноября, чуть было не захватил в плен самого Наполеона. Сеславину принадлежит и честь занятия Вильны. Вообще это был партизан, у которого его частная задача начальника партизанского отряда больше чем у других согласовалась и гармонировала с теми общими целями, которые в каждый данный момент должны были осуществляться главными силами армии. Но приемам ведения своего дела он ближе был к Давыдову, чем к Фигнеру, и оба эти сотоварища Сеславина по оружию отзываются о нем с большим уважением. «Сеславина, — пишет Давыдов, — я несравненно выше ставлю Фигнера и как воина и как человека, ибо к военным качествам Фигнера он соединял строжайшую нравственность и изящное благородство чувств и мыслей. В личной же храбрости не подлежит никакому сомнению: он Ахилл, а тот Улисс». «Сеславин достойнее меня, — говорил Фигнер; — на нем не столько крови».Были среди партизанов и люди иного свойства, нежели Давыдов, Сеславин или Фигнер. Успех дела создал тогда своего рода моду — все захотели быть партизанами. Имитируя и тем самым утрируя внешность партизана, как она рисовалась людям тогдашней немного романтической эпохи, партизаны этого склада больше шумели, чем проявляли полезной деятельности. Про одного такого партизана — Пренделя — товарищи его и современники не без иронии рассказывают, как он, гоняясь за внешним эффектом, старался внушить страх к себе своей наружностью: его взоры метали молнию, его длинные усы, дребезг оружия и громкие угрозы могли поразить ужасом всякого, но сердце у него при всем том «было мягкое, и храбростью он не отличался»; за все время, пока «партизанил», он не совершил ничего замечательного, «нет ни одного действительно военного подвига, который бы совершил он под выстрелами»; вся деятельность его, как партизана, сводилась к тому, что обыкновенно, «захватив пару отсталых, он писал о подобных делах бесконечные донесения».
Но, конечно, не надо думать, что человеческие слабости были чужды Давыдову и Сеславину. В записках и сочинениях своих, как кажется, оба не прочь преувеличить, кое-что рассказать в повышенном «героическом» роде, готовы кое в чем приумолчать о подвигах сотоварища и несколько больше, чем следует, подчеркнуть свои. «Честолюбие, зависть, эгоизм, жестокосердие, все эти им подобные качества, — говорит биограф Сеславина, — не были чужды ни Фигнеру, ни Давыдову, ни Сеславину, ни одному из тех, имя которого со славою красуется в летописях Отечественной войны». Это человеческое и слабое бросает тень на совершенное этими людьми большое дело. Если говорить о них, как о людях, то осуждать их есть за что, но здесь идет речь больше о делах, чем о людях. В суровом подвиге войны они были жестоки не менее других, может быть, даже больше многих, а само по себе кровавое дело войны вообще ведь не может способствовать проявлению в людях добрых инстинктов.
Отступление (Фабер-дю-Фор)
Перечислять подвиги других партизанов — Дорохова, кн. Кудашева, кн. Вадбольского и прочих — значило бы без конца повторять одну и ту же повесть храбрых налетов на неприятеля, пленения сотен и тысяч французов, истребление обозов и артиллерийских парков.
Когда партизанская война была в полном развитии, и армия Наполеона была совершенно окружена партизанами, начальники этих подвижных отрядов отваживались сообща и на действия более широкие по своим масштабам и задачам. Одним из таких подвигов было взятие укрепленной французами Вереи, которую неприятель предполагал обратить в базу для своих действий против партизанов. По приказанию Кутузова генерал Дорохов должен был вытеснить неприятеля из Вереи и разрушить сделанные им укрепления. Верея, расположенная на высоком пригорке, была обнесена валом и палисадами и занята вестфальскими войсками в количестве одного батальона. Пятеро верейских жителей незаметно для неприятеля провели отряд Дорохова под самые укрепления. Дорохов, приказав своим идти тихо, без выстрелов сразу повел их в атаку. Вестфальцы, застигнутые врасплох, схватились за оружие, когда наши уже ворвались в город. После короткой, но жестокой схватки, когда неприятель отстреливался из домов и из церкви, Верея была взята; значительная часть гарнизона была перебита, остальные положили оружие. Несколько сот вооруженных крестьян под предводительством священника верейского собора о. Иоанна Скобеева деятельно помогали отряду Дорохова, особенно при уничтожении укреплений. Партизанские отряды наносили неприятелю очень чувствительный урон, и армия Наполеона за время своей стоянки в Москве и под Москвой потеряла, благодаря партизанам, столько людей, сколько могло стоить хорошее генеральное сражение. Только за десять дней с 9 по 19 сентября захвачено было более пяти тысяч пленных, и это при том условии, что партизаны вообще стремились не обременять себя пленными, до конца сентября партизанами было взято свыше 15.000 пленных, а сколько истреблено, того никто не ведает; Наполеон в одном своем приказе пишет, что число людей, захватываемых неприятелем в плен при производстве фуражировок, простирается до нескольких сотен ежедневно, и что маршал Ней теряет каждый день при фуражировках больше, чем на поле сражения. Трудно также установить, сколько было захвачено и уничтожено партизанами запасов фуража и артиллерийских припасов. Перехватив все дороги в тылу неприятеля, неожиданно появляясь то тут, то там, отряды партизанов прервали скоро всякое сообщение французской армии с ее тылом. Почти все транспорты и курьеры, направлявшиеся к французам, выслеживались нашими партизанами и становились их добычей. В результате французская армия голодает. Jamais je ne fus plus degoute, — писал 25 сентября Мюрат генералу Белльяру, — je suis fatigue de courir de grange en grange et de mourir de faim, — и несколько дней спустя в другом письме его звучит уже прямо отчаяние; «Ма position est affreuse, — пишет он, — toute l'armee ennemie est devant moi; les troupes de l'avant-garde sont reduites a rien; elles souffrent de la faim et n'est plus possible d'aller fourager sans courir presque la certitude d'etre pris; il n'y a guere de jours que je ne perde de cette maniere au moins deux cents hommes comment cela finira-t-il?.. Envoie nous de la farine, on nous allons mourir de faim»… но напрасно взывал Мюрат о присылке ему муки — в Москве сами голодали, и пропитание великой армии давно уже стало зависеть от того, что достанут фуражиры. Так как благодаря деятельности наших партизанов, фуражировки для малых неприятельских отрядов сделались невозможными, то для сбора припасов и для сопровождения транспортов приходилось отправлять большие отряды пехоты и конницы с артиллерией.
На Можайской дороге французам пришлось разместить целые массы войск, чтобы хоть сколько-нибудь обезопасить сообщение главной армии с ее этапами к Смоленску; вечное беспокойство, которое партизаны причиняли французам, заставляло их держаться под ружьем днем и ночью, так что полки, расположившиеся кругом Москвы на зимние квартиры, принуждены были вместо отдыха нести такие же труды, каким подвергались в походе; в результате все растет и растет деморализация армии, начало которой положил пожар Москвы. Перед французскими начальниками действительно вставал вопрос comment cela linira-t-il, и ободряющего ответа не было ни у кого.
Успех партизанских действий под Москвой вызвал организацию партизанских отрядов также и при других наших армиях — при корпусе Витгенштейна и при армии Чичагова. Чичагов бросил своих партизанов глубоко в тыл неприятеля, в герцогство Варшавское, с поручением уничтожить там запасные магазины наполеоновской армии. Полковник Чернышев, начальствовавший этими партизанами, с честью выполнил возложенную на него задачу и навел панику до самой Варшавы.
Когда началось отступление французов из Москвы, кольцо партизанов, окружавшее французскую армию, развернулось и, вытянувшись вдоль флангов отступавшего неприятеля, стремилось все время сомкнуться впереди него. Давыдов, Сеславин, Фигнер и другие действовали, главным образом, на флангах отступавших французов, производя все время набеги и налеты на колонны французов, беспокоя их биваки, охватывая обозы и парки. Полковнику Ефремову приказано было, следуя по правому флангу неприятеля, заходить вперед и, предупреждая его на марше, беспокоить при остановках. Большой партизанский отряд гр. Ожаровского был направлен к Смоленску специально для истребления неприятельских магазинов, обозов и отдельных отрядов. С тыла французов преследовали казаки Платова.