Откровение Блаженного
Шрифт:
«Это тот, у кого сын погиб…» И никто меня уже не называет поэтом.
Предпочел бы быть распятым на кресте, чем испытывать немыслимые душевные муки потери ребенка.
Шатаюсь, прозябаю на ночных сквозняках, в закоулках. Пьяный, я бреду по середине улицы. Перед самым носом затормозила машина. Выскочил водитель. Покачиваясь, я простонал:
– Почему ты меня не задавил?!
Он обнял меня:
– Дядя Витя, успокойся. Садись в кабину, домой подвезу.
Как воронье, налетели
Со мной – Бог?..
«Пусть страшные беды будут у моих соседей, у других людей, но только не у меня». И это произнесла женщина, причисляющая себя к верующим. И что-то сочиняющая «гуманное».
Слышу от людей разные утешения: с оттенком сострадания; порой – пустозвонные; а то и с откровенной издевкой. Но лучше бы – никакие. Невежество проступает отчетливо: «Как твои дела? (хотя знают доподлинно!)?.. Ну как ты?.. Как это ужасно!.. Жить как-то надо… («как-то… – уж лучше не жить совсем!)» Глубина горя безмерна. И всякие слова здесь бессильны. Они, как сор, как пыль, затрудняющие дыхание и застилающие для взора белый свет.
Иные меня подбадривают: держись! А за что держаться? Небо – черное, а земли – нет.
Неказистая старуха советует:
– А вы с супружницей родите еще. Оно и полегчает.
На память пришла мудрость матери, имеющей четырех сыновей.
«Вот, – показала она четыре пальца, – любой из них отруби, и одинаково больно будет».
«Расслабься. Забудься. Смирись…» Нет, мое горе останется моим, со мной. Оно – искус. И пока я человек… в остатном просвете своего будничного бытия по самой Высшей необходимости я буду терпеливо нести на горбу тяжелый крест судьбы.
Незнакомая женщина подошла ко мне. Встала рядом. Молча. С небесной покорностью и участием. Схожая лицом с Марией Богородицей. Я ощутил в душе умиротворение.
Да, нет горше трех горстей земли, брошенной мною в могилу сына.
Как-то в пьяной истерике я воскликнул:
– Лучше бы ты не родился!..
– Прости, родимый!
Вышел во двор. Темно. Стужа и ветер. Защемило сердце: как он там, на продувном погосте… один-одинешенек…
Уже поздно. В окне – темь. Алеша… Где задержался так долго? Когда придет домой? Скучаю… боюсь… и жду… жду… жду… А проем окна все черней и черней.
Тяжелее всего утром. Проснусь. И при ясном сознании – как удар молнии в висок: сына нет!
Наливаю в стаканы. Приятель:
– За упокой души твоего сына!
«За упокой…» Все во мне мучительно протестует. Сдержанно прошу:
– Водкой… не надо…
Круто бугрились мерзлые комья… Будто Алеша силился вырваться из могильного заточения: ведь толком еще не жил на белом свете!
Оттепель. Холмик оплыл, полого выровнялся, печально-покойно сросся с материнским покровом земли. Смирился со своей участью?
Господь, прими чистую душу!
Высшая
дань памяти – слеза…Своей ранней смертью Алеша достиг непомерной высоты. И я буду вечно взирать на него снизу – вверх. Как на самое желанное Диво!
Полугодовщина
Колокольный звон… Как сиротливо-нелеп его Божественный благовест в этом падшем, сатанинском мире!
По инерции врожденной опрятности продолжаю ежедневно бриться, чисто и приглядно одеваться. А впору бы обрасти бородой, грязью, лишаями и забиться в звериную нору!
Живу… будто исполняю чью-то недобрую волю.
Людской смех воспринимаю как издевательство надо мной.
Будто верлибр, читаю в газетах некрологи.
Сейчас для меня нет никакой разницы, что на дворе: день или ночь, ведро или промозглость. Безжалостно чередуются потеря воли и чувств, отчаяние, гнет безысходности, растерянность.
Слова, не соприкоснувшись с белым светом, умирают в обожженной слезами гортани.
Время – не лечит. Оно расшатывает, распыляет мои жизненные силы. Постарел. Худой. Страшный. Плаксивый. Обидчивый. Злой.
За зиму выпил водки больше, чем за всю жизнь. Почти не пьянел, хмель проходил тут же. Водка только на время приглушала боль. Она – ненадежная плотина, которая легко разрушается, и подспудно накопившаяся тоска черной погибельной лавиной захлестывает ослабевшую от страданий душу.
Встретился с бродячей собакой. Она глядит на меня, а я – на нее. У обоих печальные глаза: ей плохо и мне плохо. А как и чем помочь друг другу, не знаем…
– Уже предостаточно прошло времени, когда стряслась твоя беда… Поостыл, Алексеич?
– Остыну, когда сложу на груди руки.
– Я к тебе, Алексеич, с уважением… Ей-богу! Ну чем тебе помочь? Хошь со мной выпить? Аль с дочерью познакомлю… Она у меня, ох, какая расхорошая! Какая ягодка!..
С нездоровым лицом женщина попросила меня из ивового прутика выстругать амулет:
– Буду носить его на груди. Говорят, сердце исцеляет.
В голосе потаенная благая надежда.
Я было взялся… Но, поразмыслив, отказался:
– Сие святое действо должно совершаться с душой, в которой целительный свет и радость жизни. А моя душа уже не та… Она вся, до донца исстрадалась. В ней – темь. И – озноб. Зачем же – во вред?..
Я и жена. Сидим. Думаем об одном и том же. О горестном. Я нарушаю молчание. Две-три минуты говорю об отвлеченном. Не замечаю, как завожу речь о сыне… вроде бы безобидное:
– У него зуб побаливал. На каникулах хотел полечить – пломбу поставить.
Пауза.
И опять я:
– Перед отъездом Алеша купил ржаную буханку. На сухарики. Сказал, что вкусные…
У жены повлажнели от слез глаза. Спокойной беседы не получилось.
Порой я не понимаю своего внутреннего состояния. Как веление свыше: потребность ходить… глядеть… слушать… В любое время суток. В любую погоду.
Морось. Сумерки. Под ногами плещется вода. Остановился под фонарем. Бар. У раскрытой двери, на крыльце, двое. Курят. Парень и девушка. Парень сердито цвиркнул слюной в мою сторону.