Откровение Егора Анохина
Шрифт:
Обмотал, затянул плечо Чиркун, подтолкнул к бурьяну:
– Лезь туда, да поскорей… И не высовывайся. Наши кругом. Быстро пришьют… Я мигом. Лежи смирно!
Егор лежал в колючем бурьяне. Мутило, туманилось в голове. Руку выворачивало, дергало. Казалось, что Мишка слишком сильно ее затянул, хотелось расслабить, но каждое движение вызывало боль до потемнения в голове. И колючки татарника царапали, впивались в голую спину. Торопливые шаги донеслись, голос Мишки:
– Вылазь!
Егор, охая, выполз. Чиркун принес красноармейскую гимнастерку, обмотки. Помог одеться и повел вдоль речки, обходя задами избу, где был Тухачевский. Предупредил
– Шашкой рубанули? – спросил у него молодой скуластый боец с забинтованной головой.
– Пуля, – вяло шевельнул спекшимися губами Егор.
– А меня шашкой, – скорбно проговорил скуластый боец. – Клочок кожи прям с волосьями снесли. Дерет, зараза!.. Это хорошо еще… Чудока бы – и копец: ставь, мама, свечку… Я вроде в пекло не лез, а вот… Ты на площади был, а? – Парень оглянулся и стал говорить тише, сверкая глазами и покачивая забинтованной головой: – Ох, и накрошили там мужика, сплошняком площадь завалили… Латыши звери! Ох, люты! Не дай Бог!..
– Егор, – позвал Мишка, появляясь возле куста.
Врач обработал рану, перевязал, забинтовал. Чиркун отвел Анохина в плохонькую низкую избенку с земляным полом, где жил дед, древний, высохший, со впалыми щеками, с редкой бороденкой, позеленевшей от старости. Дверь в сени и избу открыта. В избе, в соломе на полу, копалась белая грязная курица. Она не обратила внимания на вошедших, продолжала разгребать растоптанную солому и клевать что-то. Дед тяжело поднялся с деревянной кровати, вернее, с топчана, доски которого застелены лохмотьями.
– Детки, у меня исть самому неча, – развел он длинными худыми руками и махнул в сторону курицы: – Киш, киш отсель!.. Давно уж не несется. Одногодки мы с ней…
– Нам жрать не надо, – сказал Мишка. – Не тронем мы твою курицу. Полежит маненько у тя ранетый. А я щас вернусь.
Егор долго лежал на полу, безмолвно прислушивался, как шуршит соломой дед, еле передвигаясь негнущимися ногами, кряхтит, бормочет:
– Мне помирать нада, а Бог молодых прибирает. Эх-хе-хе!.. Одни власть беруть, другие за них кровь льють. Ох ты, Господи, Господи: хрестьян за что же ты наказуешь?..
Вернулся Мишка, когда темнеть стало. Он прискакал на коне, вошел в избу довольный, сунул Егору бумажку:
– Читай…
Анохин прочитал, плохо соображая, что написано. Понял только, что его как раненого красноармейца отпускают домой на поправку. И следовать он должен в Масловку, к месту своего проживания.
– Вот твой коняка, – вывел Чиркун Егора на улицу. – Садись, выезжай на Кирсановский тракт и дуй до Масловки. Завтра дома будешь… Наши встретят – бумажку покажешь, твои – они тебя узнают небось… Доберешься! И помни Чиркуна, должки он всегда платит…
7. Шестая труба
И не раскаялись они в убийствах своих.
Вторую неделю жил Егор в Масловке. Газеты писали, что армия Антонова разбита. Но газетным сведениям привыкли не верить: болтают большаки. О самом Степаныче ни слова не было: значит, ушел от Тухачевского, воспользовался кочками. Егор знал, что в Змеином болоте в больших кочках срезаны верхушки и выдолблены ямы, в которых свободно мог поместиться человек,
спрятаться, пересидеть, если болото возьмут в кольцо. Пройдешь по кочке и не заметишь. Жив Степаныч, а армию ему собрать недолго.Власть в Масловке, бывало, менялась на дню три раза: Алексей Чистяков, как посмеивались, не успевал алый красноармейский башлык и буденовку на стенку вешать или прятать в сундук.
Николай вернулся в Масловку еще в апреле, перед севом, когда амнистию объявили. Он стал сильно сутулиться, горбиться, смотрел исподлобья: взгляд всегда настороженный, угрюмый, стал еще более молчаливым, не покрикивал ни на мать, ни на жену, ни на Ванятку. Если что не так, глянет исподлобья, обожжет взглядом и промолчит. Съежится, увянет сразу тот, на кого он взглянул.
– Уж лучше бы поругался, а то, как бирюк, – сокрушенно вздыхала мать.
Тишина в избе стояла жуткая, если б не Гнатик. Только ему одному позволялось шуметь, пищать, только он мог вымолить ласку у отца, только тогда видели домочадцы кривую улыбку на лице Николая, когда Гнатик сидел у него на коленях и вцеплялся в его давно не стриженную неухоженную бороду. В церковь не ходили, закрыта с весны. Отец Александр куда-то исчез вместе с попадьей. Утром однажды услышали соседи – ревет скотина во дворе попа, не кормлена, не поена, глянули – заперта дверь в дом, лошади с телегой нет, скотина вся на месте: и никто ничего не знает. Думали, вернется поп к вечеру, ан нет: ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю не вернулись, и весточки не подали. Исчезли напрочь. Скотину соседи разобрали, чтоб не подохла с голоду, надеясь вернуть попу, когда он объявится. Но до сих пор не объявился. Одни говорили, что попа ночью чекисты забрали, другие – зять прознал, что попов истреблять велено, и увез, спрятал тестя.
Большевистская ячейка распалась сама, когда власть перешла в руки Союза Трудового Крестьянства. Бывшие коммунисты остались в деревне, никто их не трогал, а одного из них, Дмитрия Амелина, избрали секретарем сельского комитета СТК. Но с возвращением Советской власти ему-то и поручили воссоздать партячейку в деревне. Удивились этому многие. Председатель СТК дрожал, ждал расправы, а его секретарь организовывал партячейку. Аким Поликашин сразу нашел объяснение этому, заявил об Амелине:
– Митька дошлый мужик! Чует мое сердце – на два хронта работал!
Вряд ли он был прав. Партячейка в деревне нужна. Тамбов спросит у Борисоглебска: почему нет? Кто берется организовать, тому и поручают. Митька скорее всего испугался – прижмут за связь с партизанами, и напросился. В этой мысли Егор укрепился, когда Амелин зашел к нему вечерком и спросил – не собирается ли он восстанавливаться в партии.
– А восстановят? – усмехнулся Егор. – Я ить, ты слыхал, должно, у Антонова был…
– Приходи завтра к Кузичевым, поговорим. Придешь?
– Подумаю…
Не верил шибко Егор в бумажку Чиркунова, хотя и выручила она его однажды – показывал командиру красного эскадрона, занявшего Масловку. Командир покрутил бумажку, спросил, был ли у Антонова. Егор ответил, что был, а потом, мол, перешел к красным, кровь вот, свою пролил. Командир взглянул на затянутое тряпкой плечо Егора и ушел, оставил в покое. Анохин считал, что не дошли пока руки до него, дойдут, начнут разбираться, докопаться могут, кем он был у Антонова. Потому и затеплилось, засветлело в душе после разговора с Амелиным. И он написал заявление о восстановлении в партии, покаялся.