Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

— Вот тебе… Приглашай казаков… Теперь будет история…

Кантакузин говорил почти громко. Греков обернулся и подошел, от трупа.

— Как это вас… угораздило…

Сотник развел руками:

— Крикнул — в самое лицо… Рука дернулась раньше, чем сообразил. Тут ведь — секунда… Без прицела, как держал револьвер, на изготовку.

Помолчали.

— Прекрасный был товарищ и офицер… Эдакая глупая смерть. Кто-то из темноты отозвался ворчливо:

— Смерть — всегда глупая. Где ты видел умную смерть? Когда казнят только. На фронте получил бы пулю в это же самое место, умнее было бы, что ли?

— Может быть, и так… Все равно жалко.

— И чего его черт понес…

— Накрутят нам теперь… И записки ведь, как назло, нет…

— Да еще военное время… Как пить дать — разжалуют и на фронт. Безобразов, где ты там? Подвел Трубецкой-то, а? Ведь вы, кажется, сильно дружили? Как говорится, от кого и ждать неприятностей, как не от родственников.

* * *

Безобразов не принимал участия в разговоре. Он был не из тех, кто теряется в боевой обстановке. Он распоряжался.

Кантакузин и Гендриков оттерли песком брызги со стены. Благодать, что песок под рукой, и благодать, что сыро: стена и так вся в пятнах: разбери на кирпиче, что от чего — где плесень, где мозговина.

Следы, где сильно натоптано, заровняли. Повизгивая на блоках, спустился занавес. В бродячем воровском луче (на поверку, все ли в порядке) опять прочернел на секунду малеванный облупленный черный орел со связками молний.

Труп подняли Светлов и Греков. Они — в один рост: удобно нести. Закинули мертвые руки на шею, вправо и влево: крепко держать за кисть, плечами придерживать тело — между двумя живыми сойдет за живого: трое идут в ряд, в обнимку. Только чуть-чуть приподнять, чтобы ноги не волочились, не чиркали по земле носками.

— Пошли?

Сзади шарил по следу фонариком Кантакузин.

— Не каплет?

— Чуть-чуть. Ничего… Я подошвой.

Безобразов опять запер тяжелый, висячий, ржавый замок. От манежа теперь уже не кружили по саду. Трое — в обнимку… А все-таки лучше без встреч. Прямым, самым скорым ходом — к собранию.

— Ты ему все-таки придержи голову, Гендриков… Течет понемножку. Пусть на френч. Чтоб на дорогу не капало…

Идти приходилось без фонарей. Конечно, когда рассветет, можно проверить. И затереть, ежели все-таки накровавится след.

По небу темь. Звезд не видно. Затянуло. Вот ежели б в самом деле взбрызнуло. Тогда все в порядке: смоет.

Безобразов ушел вперед. Надо всех вестовых оттянуть с дороги, в дальнюю голубую гостиную, под предлогом дальнейших распоряжений, чтобы никто не видел, как господа офицеры пройдут в бильярдную: Трубецкой застрелится там.

* * *

Прошли благополучно. Безобразов увел вестовых. Трубецкого внесли незаметно. Усадили на бархатный синий — гусарского, лейб-гусарского цвета диван, привалив ему голову к спинке, под стойку с киями. Поспешно разобрали кии. Разбили пирамидку, защелкали шарами, почти что не целясь. Светлов остался у двери на карауле.

— От трех бортов!..

Как можно громче, чтобы по всему собранию слышно.

Кантакузин сверил свой смит-вессон с тем, из которого стрелял Греков:

— Калибр тот же…

Гендриков крикнул в азарте:

— Туза в угол!

Греков неожиданно сморщился: все лицо — в комок.

— Господа… Надо кончать…

Кантакузин поднял руку — отмерил дулом уклон и выстрелил.

Пуля ударила в стену, вкось, вспоров штофные голубые обои.

Орлов, качая кием, толкнул труп в плечо и бросил гремуче на пол грековский револьвер. Тело скатилось, стукая головой и роняя тяжелые, уже черные капли. Доктора!

* * *

Вестовые стадом метнулись на выстрел. Следом за ними тяжелым шагом вошел Безобразов. Труп уже поднимали. Диван, пол испачканы кровью. Она успела свернуться и зачернеть, пока прибежал с квартиры (в околотке не оказалось) вызванный доктор.

Дали знать коменданту. Он приехал сам, когда уже кончали писать акт. Доктор разъяснил и даже показал, как именно выстрелил Трубецкой: сидя, в упор, в глаз, далеко занеся влево правую руку…

Безобразов приказал поставить к ужину два лишних прибора: коменданту и доктору.

Комендант качал укоризненно седой, коротко подстриженной головой:

— С чего это он? Эдакий молодой, красавец, можно сказать… И на прекрасной дороге… Как у него с денежными делами было? Не запутался? Писем никаких не оставил?

— Мы… не осматривали. Комендант вздохнул:

— Надо. Закон требует.

Дежурный офицер осторожной рукой расстегнул грудной карман френча и достал аккуратно сложенный лист бумаги.

— Никак… Стихи?

Дежурный кивнул.

— Стихи. И собственные его.

— Быть не может.

— Вот же подпись. Трубецкой.

Комендант потянул лист к себе, тяжело отдуваясь: одышка.

— Разрешите?

В меру того как он читал, морщины на лбу расходились, улыбка шевельнула усы:

— Ну, слава Богу! Совершенно ясно, денежная и любовная неудача, господа. Комплект. Совершенно очевидно. Он тряхнул листком и прочитал:

— Нищим… Вы слышите? Нищим!… стоял я пред старцем…

Это иносказательно, конечно, как обыкновенно в стихах. Из предыдущего текста можно заключить: ростовщик или что-нибудь в этом роде.

Нищим стоял я пред старцем,

Все, что имел — я оставил

Ей!

Он оглядел всех радостно.

— До копейки!

Ей,

Когда… ждал любимую в ночь

У ключа, что бьет из порфира…

Одно оставалось мне имя!

Имя отдал я старцу на выкуп

Пусть оно не звучит в будущем веке,

пусть на сегодня умрет.

Он сделал особое ударение на слове, и с такой же значительностью закончил: — * * * * * * — И я уйду — безымянным.

Умру, уйду — это ж даже не намек, а прямо сказано. И в заключительных стихах опять совершенно безусловное, в данном смысле, признание:

Ждал я любимую в ночь

У ключа, что бьет из порфира,

Ждал и верил: придет!

До зари.

Она — не пришла…

Крушение всех надежд. Ну, ясное дело: не выдержал… — Он оглянулся на труп и вздохнул, трудно и скорбно: одышка. Безобразов сказал раздумчиво:

— Не ожидал я, правду сказать, что он так резко примет… Дело прошлое, господа… Я знаю, случайно, женщину, о которой идет речь… в стихотворении… И совпадение знаменательное… Он ждал ее сегодня — и она действительно не пришла. И по разговору с ним я знаю: ему было известно, почему она не пришла…