Открытие Индии (сборник) [СИ]

Поверьте:

Олимпийцев там испокон не видывали.

Как и Поликарпа. Ему хватает приятных и интересных дел на поверхности. У него находится, чем руки занять.

Всю сотню.

Считайте.

Шесть – было.

Четвёртая пара сгибает круто тугой лук, пуская стрелу за стрелой вне пределов Ойкумены. Там, среди Гиперборейских болот, скрывается царственное земноводное, отвратительное обликом, но способное оборачиваться пленительной девой. Нужно лишь угодить стрелой в кочку-насест под жабьим брюхом. Поликарпу страстно хочется посмотреть на процесс трансформации оборотня. К тому же дева… какая она? Будет ли укрыта после превращения одеждами или явится нагой? Что станется с бородавками?

Стрелы пока, увы, не долетают.

Восемь.

Зато каждый запуск сопровождает глумливый смех, доносящийся из объёмистой каменной ступы. В ней пара наиболее мускулистых рук Поликарпа толчёт тяжёлым бронзовым пестом Зенона из Элеи. Проклятый старик, упрямо считающий, что пустоты нет, что Ахилессу никогда не догнать черепаху, выкрикивает с присущим ему цинизмом, коего не смогла одолеть даже боль в уничтожаемом теле:

– А я говорю, не выйдет у тебя ничего, чудовище. Ибо движения нет. Ибо стрелы твои, оперённые славно, в любой момент покоятся. Из чего следует, что – объективно, объективно, чудовище! – не могут достичь цели. Изучи внимательно мою «Летящую стрелу» и ты поймёшь фатальную бесплодность обречённых на неудачу попыток… И ещё, нелепое порождение земли, постигни следующее…

Десять.

Слушать Зенона – сплошное мучение. Тем большее, что умствования зануды видятся, в сущности, крайне непротиворечивыми и убедительными. Поликарп сильнее ударяет по клавишам Стейнвея. Альт вскрикивает.

Пара рук поправляет причёску, ещё одна холит бороду. Смоляные кудри Поликарпа густы. Костяной частый гребень и несметное число деревянных шпилек стремительно мелькают в проворных пальцах, создавая маленький шедевр куаферского искусства.

Четырнадцать.

Целых шесть конечностей, вооруженных заступами, выкованными из того самого адамантового серпа, коим оскоплен был Уран, без отдыха роют твёрдую почву, сооружая танковый окоп полного профиля. В меньший объёмистое тело Поликарпа попросту не уместится. Гигант спешит. Он ждёт явления агрессивного самозванца и истерика Зевса, решительно настроенного сделать единственным венцом творения антропоморфное существо. Подразумевает Зевс при этом, безусловно, себя. Себя, и никого иного! В его скудном мозгу, заполненном до краёв животными страстишками, фобиями и комплексами, не умещается мысль о добром соседстве с иными формами жизни. Война рано или поздно неминуема. Впрочем, пока сторукие братья охраняют в Тартаре медную дверь, запершую титанов – эту смирённую грозу олимпийцев, – шаткий мир кое-как соблюдается. Когда он рухнет, первой пробой сил Зевса станет наскок на ублюдка Поликарпа.

Звенят под заступами камни. Комья земли летят в воздух. Окоп, конечно, вряд ли пригодится в случае серьёзной схватки с богами. Поликарп знает это, но ему нравится строгая наука – военная инженерия. Слабость? Он позволяет себе иметь слабости.

Двадцать.

Ещё одна рука пишет на отличной мелованной бумаге с золотым обрезом непристойные куплеты алой и чёрной тушью, одна придерживает стопку листов от расползания. В порядке разнообразия и дабы продемонстрировать возможному читателю недюжинную лексическую эрудицию, с каждым переходом к новой строфе Поликарп меняет язык стихосложения. Труднее всего с примитивными языками, письменности не имеющими. Приходится попутно изобретать ещё и её. Заполненный листок подхватывает следующая пара рук, помахивает им, дожидаясь высыхания краски, после чего сворачивает голубка и запускает парить в тёплых влажных воздушных потоках над Понтом. Прекрасноволосые проказницы океаниды забавляются, стараясь солёными брызгами сбить бумажных птичек. Всякая удача встречается многоголосыми взрывами смеха и ловкими кульбитами сопровождающих дочерей Океана дельфинов. Поликарп хохочет вместе с ними.

Двадцать четыре.

Двадцать пятой рукой он вырывает из носа некрасиво торчащие волоски. Днями ему пришло в голову остричь ногти на нечётных руках, поэтому ухватить волоски составляет сейчас изрядного труда. И немного раздражает. Он терпелив.

Конечности с двадцать шестой по тридцать седьмую (число тринадцать – уж не ирония ли над человеческими суевериями? – гекатонхейер и сам, по правде говоря, не знает) в очередной раз подтасовывают результаты всенародного волеизъявления в очередной варварской стране. Страну лихорадит. Подмётные бюллетени перепроверяются на второй круг в государственных органах юстиции. Все подозревают всех. В разном. Часто небеспочвенно. Поликарп веселится от души.

Две пары рук разыгрывают представление в маленьком театре теней. Коломбина напропалую крутит роман с мастером меча сёгуном Тэдо, а Петрушка страдает от странной русской любви к Мате Хари, на которой давно женат и которую постоянно колотит во исполнение русского любовного обряда. Проделывает он это с горьким смехом, чем придется и по чему удастся. В непродолжительных паузах между сердечными делами мастер меча с шутом гороховым танцуют менуэт. Женщины смотрят на них не без иронии и толкуют о том, о сём. Коломбину больше занимают моды, Мату Хари – актуальный в её браке тональный макияж. Коломбина с интересом подумывает о Петрушке как мужчине, Мата Хари о Тэдо как объекте оперативной разработки, а также о новом псевдониме. Например, Баттерфляй. Красиво, изящно. Как это будет по-японски? Останавливает женщин на подсознательном уровне: одну – неумение варить загадочные «вчерашние щи», другую – грозный вид прекрасно отточенного самурайского меча. Тэдо тоже подумывает о Петрушке как о мужчине, а тот подумывает в свою очередь исключительно о сёгуновом сакэ. Но этих-то, кажется, ничто не останавливает. Иногда куклы вырываются за край подсвеченного экрана, и становится видно, что глаза у Петрушки пьяные и хитрые, у Коломбины шальные, у Маты Хари опухли и украшены цветами побежалости, а у Тэдо – узкие.

Две ладони Поликарпа заняты бездумным пересыпанием песка, как отменным успокоительным средством: волоски в носу! Зенон! да и вообще, мало ли – нервы же ни к чёрту… Кожа на ладонях быстро сохнет, и поблизости валяется частично уже использованный тюбик с кремом. Для успокоения же Поликарп балуется ножом-баллисонгом – иначе «бабочкой» (как же всё-таки по-японски Баттерфляй? – мучается Мата Хари; Чьо-чьо, подсказывает добросердечный Поликарп), а также веером, тремя бронзовыми шариками и чётками. Вдобавок гекатонхейер жонглирует некоторыми костями философа, доставаемыми из ступы. Костей по ряду объективных причин становится всё больше, они делаются мельче, и Поликарп начинает всерьёз опасаться, что одной пары рук для жонглирования скоро перестанет хватать. Зенон по-прежнему громогласно злорадствует.

Вы не сбились? Полсотни.

Он вьёт из кого-то веревки (хоть знает прекрасно, что дело это женское), таит фигу в кармане, он проверяет, не выпал ли камень – тот, что за пазухой, потирает ладони, предвкушая скорое уже созревание белого Хиосского вина. Его любимого, урожая того… ну, словом, того, благодатного из годов. Он скрестил на всякий случай пальцы (ибо обожает лгать) и растопырил пальцы буквой V (ибо обожает побеждать). Он держит два кулака за Одиссея, своего любимца. Предрассудок? Возможно; однако удача хитроумного итакийца пока не оставляет.

Шестьдесят.

(Между прочим, самую волосатую лапу Поликарп имеет в Олимпийской канцелярии.)

Он простирает длань, указывая верное направление, и подставляет из-за спины рожки вам или мне, когда мы замираем с фальшивой улыбкой перед объективом фотокамеры. У него острый кинжал в кулаке, чтобы заколоть какого-нибудь зарвавшегося тирана и влажная губка – обтереть лицо какому-нибудь тяжелобольному.

Он лущит самые твердые орехи в поисках кристального зерна Истины и самые крупные раковины в поисках зерна чёрной жемчужины. Обыкновенного жемчуга и очевидных истин накопилась уже порядочная кучка. Время от времени Поликарп развлекается тем, что мечет зерно-другое под рыло массивному не по возрасту пятнистому кабанчику, любимцу Артемиды. Будущий Калидонский вепрь, разумеется, не обращает на жемчуга ни малейшего внимания. Его интересует только нежная плоть выпотрошенных Поликарпом моллюсков. Пятак животного в потеках слюны, слышится хруст и чавканье. «Ну и свинья же ты, дружок», – презрительно бормочет Поликарп.

С помощью пары кремней он возжигает пламя по конфиденциальной и весьма, весьма щекотливой просьбе дальнего родича Прометея. Самому Прометею ужасно некогда, он опять уговаривает своего безмозглого братца Эпиметея плюнуть на красоту и обаяние «этой твоей последней шлюхи Пандоры» и не жениться, ни за что на ней не жениться! «Она принесёт неисчислимые беды, печёнкой чувствую!» – сатанеет Прометей.

Да он провидец, мелькает у Поликарпа мысль.

Семьдесят один.

Он вовсю кует счастье, счастье для всех, огромное и чистое счастье из меди, серебра и апейрона. Ему хочется придать поковке безукоризненно точную форму витого рога прекрасной козы Амалфеи, этого атрибута изобилия. Однако Поликарп – далеко не Гефест, поэтому труд его никак не может кончиться. Раз за разом ему кажется, что вот сейчас, всего один пустячный удар, и…

Что бывает дальше, вы знаете не хуже моего.

Самой нижней парой рук он выполняет действия, быть может, необходимые гигиенически, но настолько мало аппетитные, что описать их мы решаемся не все. Тем не менее. Ищется под мышками, коих полная сотня, и в паху. (Время от времени под пальцами начинает шевелиться, и гекатонхейер без особенных эмоций давит попавшихся насекомых на ногтях. Они лопаются с сочными щелчками.) Выскребает катышки потной грязи между пальцами ног, почёсывает и поправля… вы морщите нос? Простите.