Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Горячие колючие снопы мягко повалились один за другим на земляной пол. Скоро полетели вслед им батькин ватный пиджак и шапка — так стало жарко. Колосники ходили и скрипели под башмаками. Шуршали и падали вниз снопы, обдавая сухим, пахучим ржаным теплом, царапая колосьями, больно жаля иглами осота, который торчал кое — где вперемежку с костером в комлях. Зерно сыпалось, чуть тронешь сноп, текло из-под пальцев. По всему видать, хлеб просох на славу.
Когда молотильщицы, переговариваясь, вошли в ригу, перед ними на полу лежала, вровень с печкой, куча сваленных снопов, — знай таскай охапками на ток, выкладывай, расстилай посад, — а сверху, будто с неба, падали и сверкали в крупном частом ржаном дожде лохматые соломенные молнии.
— Санька, обожди маленечко, —
— А вы пошевеливайтесь живее! — крикнул Шурка с колосников, обливаясь потом, задыхаясь и прибавляя усердия.
— Ишь как хозяйничает, негодный! Хозяин и есть, — ворчала, посмеиваясь, Марья Бубенец. — Давно ли под стол пешком ходил, братишку терял, цыган пугался, а теперь смотри-ка, распоряжается, ай, право! Ты с ним, Пелагея, не пропадешь. Помяни мое слово, не пропадешь. В отца растет, заботливый… Вот уж мне помощничков не дождаться. Прожила, дура, всю жисть, как яловая корова… Тише, чертенок! — закричала она, отскакивая в сторону. — Гляди, куда валишь, прямо по маковке снопом заехал!
— Так и надо, не прохлаждайся, тетка Марья, не чеши языком! — одобрительно прогудела низким густым голосом Солина молодуха, загребая большими руками снопы без счету и, как живая скирда, протискиваясь в дверь. — Не сахарная, не развалишься… Кидай, парень, шибче! Кидай в самый загорбок веселее! — гудел, удалялся и тут же снова приближался ее густой мужицкий голос,
И Шурка, гремя колосниками, без передышки швырял вниз обжигающие душистые снопы.
— Берегись! — покрикивал он. — Береги — ись!
А сестрица Аннушка, семеня короткими ногами, подбирая и бережно вынося на вытянутых руках, словно ребенка, один — другой снопик, как всегда, уже пела — распевала:
— Воскресе — еньиие — бо — ожий день. Люди до — обрые в церковь иду — ут, а мы, гре — ешницы, — под ри — игу… Оттого, знать, и кара — ает господь бог, не дает на — ам сча — астья…
— Не от хорошей жизни в воскресенье под ригой молимся, — отозвалась с току мать, сильно, часто шаркая метлой. — В будничный-то день ни у кого овина не выпросишь, сами молотят.
— Нет уж, сестри — ица Пелагея, прогне — евали, про — огне — евали мы бога, — заливалась Аннушка. — Царица небесная, ма — атушка, прости ты на — ас, грешны — их!
— И в церкви можно нагрешить, и под ригой доброе дело сделать. Бог любит труды, — весело басила Солина молодуха, таская снопы.
И вдруг озорно прихватила испуганно ахнувшую Аннушку и вместе со снопами поволокла в дверь.
— У — ух, перышко легонькое, шестипудовое! Или снопы таскай, или лоб крести, не тяни, смерть не люблю… Небось и с молотилом попадем в рай!
Марья Бубенец, глядя, как рвется и вопит Аннушка, стиснутая снопами, уплывает за порог, сама точно сноп, глядя на эту потеху, так и присела с хохотом на снопы.
— Ах, чтоб тебя! Баловница, не зря сто лет зовут тебя молодухой… уморила, батюшки! Расстилай ее заместо соломы на току, молоти по толстым грешным бокам! Ай, право, в рай попадем!
Со смехом, разговорами, шутками работа спорилась у баб почище, чем у мужиков.
Когда Шурка, чумазый от копоти, спрыгнул, умаявшись, с колосников и проехался на спине по скользкой соломе до порога, он увидел, что первый посад был готов. От риги через навес и дальше по открытому току до конца его двумя тугими рядами, как соломенные маты, лежали снопы, комлями врозь. Поскидав обогнушки, перевязав платки пониже, на глаза, чтобы меньше порошило, бабы по — мужицки засучивали рукава кофт и брались за молотила. Они стояли парами, мать с Солиной молодухой, сестрица Аннушка с Марьей Бубенец, лицом друг к дружке, точно собираясь плясать кадриль. Преображенные лица их были торжественно — веселы.
— Господи благослови… побольше хлебца намолотить, сытыми быть, — со сдержанным оживлением и верой сказала мать, крестясь.
Подняла над головой цеп и с силой кинула его вниз, на ближний сноп. Сноп ожил, пошевелился, и вылетевшая
из колосьев рожь с сухим чоканьем ударила баб по сапогам и далеко отскочила, рассыпалась по гладкому звонкому току.— Встань, сноп, как поп! Со снопа по пуду — вот и жива буду! — подхватила громко Солина молодуха, взмахивая молотилом.
— Сытой быть, брагу варить! — весело отозвалась в свою очередь Марья Бубенец, ловко вступая своим цепом в дружный перестук. — И — э–эх, браги напиться, с милым повеселиться!
— Пирогов напечь, ребят накормить, — приговаривала мать, низко кланяясь, точно молясь, чаще и чаще ударяя цепом…
— Богу све — ечку поставить! — набожно пропела сестрица Аннушка, последней, в лад, принимаясь за молотьбу.
И четыре молотила вперегонку, не мешая одно другому, заговорили громкой согласной скороговоркой:
«Цеп до не — ба… мно — го хле — ба!.. Цеп до не — ба… мно — го хле — ба!..».
Шурка торопливо утерся, размазал по щекам сажу и пот, взялся за батькино длинное тяжелое молотило. На крепкой палке, отполированной до блеска тятькиными ладонями, грузно висел на сыромятном потемневшем ремне толстый дубовый кругляш, что полено. Пробуя, Шурка взмахнул цепом, и дубовое полено описало в воздухе низкую дугу, чуть не задев хозяина по затылку.
Шурке стало понятно и страшно, что он не справится. Не хватит у него силы и уменья в лад с другими поднять отцово молотило, когда четвертый, сестрицы Аннушки, цеп оторвется от обмолачиваемого снопа, а материн, первый, повиснет в воздухе, не сумеет он, Шурка, в это единственное мгновение изо всей мочи кинуть на пляшущий сноп пятый, свой, цеп и тут же убрать его и потом снова изловчиться и ударить.
Прошлый год Шурка научился с грехом пополам молотить в три цепа легким, самим им сделанным, маленьким березовым молотильцем. Чтобы работать в пять цепов, надо беспременно быть искусным мастаком. Труднее этого была, как слышал Шурка, лишь молотьба в шесть цепов, самый что ни на есть верх молотильного мастерства, которым владели даже не каждый мужик и баба, потому что в шесть цепов не так часто молотили — рук не хватало. И вот сейчас ему предстояло одним взмахом взлететь почти на вершину мужицкого труда, стать рядом с матерью, да еще с большим, не по росту, молотилом. Он каялся, жалел, что не взял из дому, с чердака, легкое свое молотильце, позадорился, хвастун, расхрабрился, кажись, рановато назвал себя всамделишным хозяином — мужиком. Это тебе не пещера разбойников, не игра понарошку в Антона Кречета и Стеньку Разина, не вычитанные из книг и услышанные от Григория Евгеньевича истории, где все делается быстро и счастливо, не десять жизней, которыми он умел жить, а всего — навсего одна жизнь, самая обыкновенная: молотить в пять молотил.
Из-за Волги поднялось большое рыжее солнце. Загорелся белый мороз на отаве, на скирдах, ометах и изгородях. Громко, безумолчно разговаривали цепы на току. Мать и Солина молодуха смело наступали по соломенному живому посаду, а Марья Бубенец и Аннушка пятились, отступали, и все четыре речистых цепа, казалось, без всяких усилий молотильщиц, сами по себе взлетали и падали и опять взлетали, как галки.
И так стыдно и обидно было Шурке, что еще маловат он, кишка тонка тягаться со взрослыми, и так мучительно — сладко хотелось быть по — настоящему мужиком, что он, робея, ни на кого не глядя, с независимым видом решительно подошел к посаду, с краю. Улучив то самое единственное мгновение, которого он боялся, Шурка поднял и со всего духу шлепнул тяжелое неловкое молотило на сноп.
Не успел отдернуть в сторону дубовый кругляш, как материн проворный цеп упал на это разнесчастное полено. Пока Шурка вырывал свое молотило, остальные цепы перепутались, веселая складная скороговорка оборвалась.
Бабы мельком вскинулись, взглянули из-под низко опущенных платков на Шурку, поправились и ничего не сказали.
Он выждал, ударил еще, вовремя убрал со снопа цеп, но непослушное полено, болтаясь на ремне, задело в воздухе чью-то деревяшку, и все сызнова перемешалось, хуже прежнего. Бабы, не стерпев, громко, справедливо заворчали.