Открытие мира (Весь роман в одной книге)

За Гремцом, в Барском поле, росли конский хвостатый щавель, заячья капуста, осот, торчало старое жнивье и еще невесть что. Ребята шли прямиком, чтобы сократить путь к Волге, грызли деревянистую горьковатую брюкву, потому что хлеба Яшка не нашел дома, верно, мать спрятала каравай. Идти полем, без дороги, было неловко, под ноги то и дело попадались булыжины, ямы, межники. По заросшим бороздам, по каменной земле, от бугорка к бугорку, по метелкам щавеля и сухим колючкам осота — всюду тянулись светлые паутины. Полосы издали блестели от них, будто осыпанные битым стеклом. Но стоило подойти ближе, как паутины пропадали, точно улетали, а на башмаках и штанах оказывался белый, неизвестно откуда взявшийся пух.

— Он уедет в Питер, этот Прохор, как думаешь? — расспрашивал Шурка дорогой Яшку, как постоянного жителя усадьбы, которому все должно быть известно. Шурку восхищал и пугал этот зубастый, веселый, бесстрашный человек, и ему было жалко, что он его больше не увидит.

— У него денег нет, не на что уехать, — ответил Яшка. — Да и шибко больной дяденька Прохор.

— Чахотка?

— Он говорит: у него высосали кровь.

— Кто — о? — поразился Шурка.

Петух с опаской покосился по сторонам, понизил голос до шепота:

— Он говорит: вампиры.

Шурка побледнел и остановился — так невозможна и страшна была новость, сообщенная приятелем. Всякие крестики и планы по их добыче сразу выскочили из головы.

Он подозрительно уставился на Яшку: не разыгрывает ли Петух его, ученика третьего класса? Нашел время!

Яшка был серьезен, не свистел, как всегда, беззаботно, говорил шепотом, и Шурка побелел еще больше. Но тут же он взял себя в руки, рассмеялся как можно громче.

— Да ведь это в сказках только вампиры бывают, — небрежно сказал он.

Однако на всякий случай оглянулся кругом и незаметно плюнул три раза через правое плечо.

— Настоящих вампиров нет, и упырей нет. Помнишь, Григорий Евгеньевич рассказывал?

— Стало быть, есть, коли у дяденьки Прохора всю кровь высосали, — упрямо настаивал Яшка.

— Значит, Григорий Евгеньич неправду в школе говорит? Петух помолчал, не зная, как выбраться из пропасти, в которую он, болтая, нечаянно угодил.

— Нет, почему?.. Григорий Евгеньич не обманывает. Видишь ли… У нас вампиров нету, а в Питере они есть. Вот и все. И у Гоголя в книжке нечисти этой самой хоть отбавляй, — сообразил он с облегчением. — «Вий», «Страшная месть», быль «Заколдованное место», которую дьячок рассказывает… Неужто не читал?

— Яшка, да ведь это же сказки! — воскликнул Шурка. — У Гоголя — всё сказки.

— Вона! А «Тарас Бульба» — это тоже сказка?

Шурка прикусил язык. Теперь он очутился в пропасти, из которой нельзя было выкарабкаться.

Яшка воспользовался этим и заключил решительно:

— Нечисть, Саня, еще не везде вывелась. Видал, какое лицо у дяденьки Прохора? Кровинки нет, одна кожа да кости.

— А зубы белые… и смеется, — задумался Шурка.

Чтобы не спорить больше о вампирах, которых, конечно, на свете не было, но толковать о которых все-таки было страшно, он перевел разговор:

— Где же он будет теперь жить, Прохор?

— Не знаю. Наверное, по деревням пойдет… милостыньку собирать.

— Плохо подают, — возразил Шурка. — Бабка Ольга жалуется: ходишь — ходишь за кусочком, околеешь десять раз, пока выпросишь… А как по — твоему, Яша, верно, что в Питере колокола выговаривают: «Крен-де-ли, бул — ки!» — похоже, а?

Яшка, чувствуя себя победителем в споре и потому важничая, как всезнающий человек, только фыркнул:

— Были, да сплыли. Теперича в Питере и колокола, ровно нищие, клянчат: «По — ода — айте, ради Христа!..» Голодуха. Недаром дяденька Прохор сбежал оттуда.

Продравшись через заросли татарника и лебеды, ребята вышли к сельским приречным вспаханным полосам.

Еще совсем недавно здесь по коричневому пустынному полю ходили бабы с лукошками и мерно взмахивали руками, летал пегий жеребец Устина Павлыча, запряженный в борону, белели на межах мешки с зерном, а сейчас уже радостно проглядывали розовато — зеленые всходы. Озимь, как всегда поначалу, была редкая, любой росточек разглядишь. Будто сосновые длинные иголки торчали из земли. Снизу они — красноватые, как бы засохшие, мертвые, а сверху — каждый острый кончик иголки зеленел, живой и веселый. Любо было поглядеть, пощуриться, отыскать бурое, приставшее к комку суглинка, незаборонованное, разбухшее зернышко ржи; и оно, оказывается, давным — давно проткнуто насквозь живой, розовато — зеленой иголкой.

Хорошо пахло сырой землей, молодой озимью и чернобыльником, который увидал на межах. Не хотелось ни о чем думать, а почему-то думалось, и все об одном и том же.

— Ка — ак он его. Апостол-то… чуть не избил, — вздохнул Шурка, снова видя дубовый кулак и серую, покорно наклоненную голову. — Ох, и злой же!

— Дедко? Нет, он добрый, — сказал Яшка.

— Добрый, а лезет драться… Да что! Сына убили на войне — ему ни капельки не жалко.

Два бездонных темных омута на лице Василия Апостола не смущали и не волновали теперь Шурку. Может, никаких омутов и не было, только показалось. Чугунные сапоги стояли перед глазами и все заслонили.

— Самому не жалко, и другим не велит жалеть, — припомнил, Шурка. — Что Егор-то, изменник какой? Это сына — изменника не пожалел Тарас Бульба и сам застрелил из ружья. А Остапа, героя, пожалел. Как он помог Остапу в последнишнюю минуту казни! Помнишь?.. Остапа на кусочки режут, кости ломают, сил у него больше нет терпеть такие муки… А кругом — ляхи, враги. И утешить некому, чтобы он, значит, сил набрался, помер храбро, без стона, по — казацки… Вот он, Остап-то, не выдержал, да и крикнул: «Батька! Где ты? Слышишь ли ты, как меня ляхи мучают, не дают мне спокойно помереть?» А Тарас Бульба тут как тут, пробрался на площадь, на казнь, и отвечает: «Слышу, сынок! Наплюй им в бельма и помирай героем. А ляхам я отомщу!..» Вот это — отец, Тарас Бульба! Я всегда буду таким отцом. А помирать на войне стану, как Остап.

— И я… — гордо кивнул Петух. — Только я сперва глотки перегрызу немцам, а потом умру… Конечно, дедко Василий не читал «Тараса Бульбы» и не знает, как надо говорить, когда сын помирает на войне храбрецом. Но он по — своему жалеет, право. Я подглядывал, как он, дедко Василий, ночью за сыновей молится. Вот стра — ашно! На колени станет да об пол головой и стучит и стучит: тук — тук — тук, — как в колотушку бьет. И все просит: «Пожалей, пожалей!» А потом поднимет голову, перекрестится и зачнет с богом разговаривать.

— О чем?

— Обо всем. Рассказывает богу, что в усадьбе делается, как плохо народу на земле живется, про войну… Много всего рассказывает, я уж не помню… Нет, он, дедко, добрый, — повторил с убеждением Яшка. — А тут осерчал. Прохор-то ведь над богом смеялся.

— Ты… боишься… бога? — спросил Шурка.

— Боюсь. А ты?

— И я боюсь… Слушай, а Прохор, мне показалось, вроде бы как… не боится. Почему?

— Не знаю. Наверное, притворяется, — неохотно ответил Яшка. — Все мужики всегда притворяются, хитрят.