Открытие мира

…Теперь уже не коридор с его ограниченным пространством, а крыльцо зовет его вперед. Мало того что с него открывается огромный мир: распахнутое небо, пустырь, забор, за которым видны заводские строения, но с него еще можно спуститься вниз и двинуться в любую сторону, рассматривая все, что попадается на глаза: серо-черную землю, зелень, кусты, кривые окна барака, врезанные в бревенчатые стены, и даже необыкновенную длинную гору впереди.

Гора тянет своей загадочностью. Алька видит, как кто-то идет по тропинке, протоптанной через пустырь к горе, то приподнимаясь над бурьяном, то скрываясь в нем и постепенно уменьшаясь в размере. Затем фигура человека поднимается по горе вверх, четко вырисовывается своим силуэтом на фоне неба и тут же начинает опускаться, словно погружается в землю. Пока Алька раздумывает над этим необычным явлением, другой силуэт вырастает на вершине горы. Теперь человек спускается по склону горы в сторону Альки, проходит по всей тропинке, увеличиваясь в размерах, приближается и уходит куда-то по пустырю в сторону заводского забора.

Куда исчезают люди в горе и откуда они берутся? Спросить это не у кого, и Алька спускается с крыльца, перекатывается через комья засохшей земли и направляется на исследование горы. Он проходит через бурьян, доходит до склона, карабкается вверх, помогая себе руками, пыхтя вскарабкивается на вершину и обнаруживает то, чего вовсе не ожидал.

Длинная гора оказывается длинной только в стороны и короткой впереди. Тропинка, поднявшись на гору, переваливает поперек нее и уходит вниз, а по вершине горы, плоской и довольно ровной, как прямая дорога, тянутся в стороны блестящие сверху и коричневые снизу полосы. Лежат они на толстых черных бревнах, вдавленных в землю, и уходят влево и вправо, сближаясь между собой и сливаясь вдалеке в одну плохо различимую точку. Вопрос о горе и исчезающих людях решен, но интрига сближающихся полос так высока, что, подумав немного, Алька поворачивает и продолжает поход уже по гребню горы вдоль полос. Закатное солнце светит ему в спину, идти по высокой насыпи удобно, и Алька бодро вышагивает между рельсами, переступая через камни и шпалы, с удовольствием разглядывая вокруг себя зеленую землю, деревья и кусты, небо и далекие строения, почти завораживаясь этим движением вперед, вдаль, пока неожиданно не чувствует, что взлетает куда-то вверх, и видит перед собой совсем близко нечто большое и рыхлое, утыканное короткими полуседыми волосами.

На несколько секунд Алька пугается этого внезапного явления, но затем понимает, что сидит на руках у человека с широким, заросшим щетиной лицом, который что-то недовольно спрашивает у него и несет его куда-то. Что именно говорит этот человек, Алька не понимает, но сидеть у него на руках удобно, и Алька вполне удовлетворяется изучением окружающего пространства с новой для него высоты…

На этот раз Альку подобрал на путях перед идущим навстречу составом старый железнодорожник, возвращавшийся с работы. Он никак не мог понять, откуда взялся на насыпи этот ребенок и куда он так уверенно направляется, и только увидев в стороне длинный барак, логично предположил, что ребенок мог появиться оттуда. Когда он принес Альку в барак, там уже был переполох: дети, взрослые, мать в слезах, вернувшаяся с работы, – все искали пропавшего ребенка.

– Ну зачем, ну зачем ты туда пошел? – спрашивала мать у Альки.

Но он не мог объяснить ей тех сложных чувств, что потянули его вперед, той завораживающей тяги пространства, движения и познания, которая вела его, и поэтому только моргал своими круглыми глазами в ответ на ее вопросы и опускал лицо вниз, понимая, что в чем-то провинился. Кто-то из ребят вспомнил про танк и тут же выложил эту историю для всеобщего сведения, чем вызвал еще одну волну эмоций у женщин. Результатом обсуждения был однозначный вывод, что за этим ребенком нужен глаз да глаз, а детям без взрослых вообще следует запретить уходить от барака далеко и разрешить играть только под его окнами. Альке же вообще запрещалось выходить из барака, а Рите под страхом наказания предписывалось не оставлять его одного ни на минуту. После этого ввиду позднего времени всю возбужденную детвору разогнали по своим комнатам спать.

Сколько раз в жизни потом Алька, увидев новое, будет увлекаться, идти за ним в неизвестное, спотыкаться, падать, разбивать себе колени, руки и нос, получать тычки, срываться в жизни, приходить в отчаяние, ругать себя за любопытство, но снова подниматься и снова идти вперед только из-за одного желания, почти физиологической потребности – двигаться, открывать новое, понимать… Психологи, объясните!.. Не есть ли эта тяга к движению одним из главных законов развития?

Глава 3 Первые люди

Нельзя, так нельзя. Теперь за ним усиленно следят, и хотя он и ощущает большое ограничение своей подвижности со стороны строгой Риты, но пока еще не чувствует от этого большого неудобства: если нет возможности проводить исследование в ширину, то почему бы не направить их в глубину и более детально разобраться с тем, что лежит прямо на поверхности и само просится в руки.

В руки просится буквально все: согнутый гвоздь, попавший под ноги, сучок в доске двери, напоминающий рисунком глаз оленя на ковре, спички и ножи, которые опять «нельзя», гениальное изобретение человечества – табурет, который мало того что состыкован из разных палочек, засунутых друг в друга, и при этом не разваливается, но который еще можно использовать как великолепное средство для расширения своих возможностей – передвигать, класть на пол, переворачивать, залезать в него и на него, пододвигать к столу или кровати и видеть все, что стоит или лежит на них, изображать из него танк или с его помощью быстро подбираться к висящей на стене гитаре, и, пока Рита ослабила внимание или выскочила куда-то из комнаты к своим подружкам, тихонько трогать струны и черный с перламутровыми кружочками гриф.

Рита – теперь официальный надсмотрщик, сама еще более энергичная, чем Алька, – таскает его за собой по всему бараку из двери в дверь вместе с такими же, как она, более взрослыми девочками, и Алька невольно узнает то, что раньше было скрыто от него за дверьми коридора, обитыми для утепления ватным тряпьем.

Там везде почти одинаковые комнаты с отделенными досками или просто занавеской маленькими прихожими, ведро или бачок с водой, кухонная печь-плита, кастрюли, черные сковородки, столы и шатающиеся стулья, иногда – почти богатство – швейные машинки. И во всех комнатах – теснота, хлипкие этажерки, корявые тумбочки, наполненные непонятными вещами, на стенах – фотографии в дешевых рамках из цветной фольги, на полу – коврики или половики. Кровати, подушки, самодельные кружевные салфетки, цветастые лоскутные одеяла – бедный быт, собранный из того, что люди сумели захватить и вывезти с собой из мирной жизни в этот наспех сколоченный для них эвакуационный барак. И за каждой дверью – другая обстановка, другие правила, то странный беспорядок, то предельная чистота, разные люди, разное поведение, даже разные запахи.

Все девочки тоже разные: и по возрасту, и выглядят по-разному. У одной – жидкие белые косички, у другой – темные и большие, у третьей – локоны и бант на голове, а еще одна, моложе Альки, очень стеснительная и даже какая-то немножко напуганная, все время ходит в платке на голове, и Алька как-то с испугом замечает, что у нее вовсе нет волос.

– Как это, без волос? – со страхом и жалостью спрашивает Алька у Риты, невольно сравнивая голову девочки с головами старых облысевших кукол.

Но всезнающая Рита тут же объясняет, что эта девочка болела скарлатиной, и все волосы выпали.

– Так она и будет без волос? – с тревогой спрашивает Алька, чувствуя, как у него внутри возникает какая-то непонятная боль.

– Нет, – авторитетно заявляет Рита, – потом отрастут.

И Алька несколько успокаивается.

Чем объясняется в детях такое раннее проявление чувства солидарности и сострадание к обиженным судьбой: к маленьким животным, больным детям, дряхлым старикам? Воспитанием? Но когда успели? Безусловным рефлексом животного организма, переносящего боль себе подобного на самого себя и ощущающего ее как свою? Или тысячелетней генетической памятью человечества, великим естественным отбором индивидуумов в человеческом обществе, сумевших выжить среди катаклизмов и потрясений планеты только сообща, благодаря способности улавливать боль ближнего и сопереживать ему?

Позже Алька не раз наблюдал подобное у других, особенно у женщин, и не раз удивлялся их мгновенной, почти рефлекторной и совершенно бескорыстной реакции. Еще позже он обнаружил, что чувство участия и сострадания есть даже у животных, причем в такой степени, в какой его порой не бывает у многих людей. Много лет спустя на небольшом стихийном рынке на трамвайной остановке в Автово, в Ленинграде, Ал заметил старого рыжеватого пса, лежащего на асфальте рядом с продуктовым ларьком. Шли девяностые годы. Ал не обратил бы на него внимания, слишком много бездомных собак развелось в годы постсоветских реформ, и все они жались к продуктовым ларькам, кружась среди людей и стремясь получить от них какую-нибудь подачку. Но этот рыжий пес лежал неподвижно, положив голову прямо на землю, иногда приоткрывал глаза и снова опускал веки и, казалось, даже не видел ног топчущихся рядом с ним людей.

Ал прошел мимо, но еще раз обернулся на этого пса и тут увидел, как молодой пес похожей масти, но совсем молодой, еще подросток, несет в зубах первому псу старую обглоданную кость, пробрался среди ног людей, лег напротив и даже подтолкнул эту кость к носу старого пса. Тот приоткрыл глаза, приподнял голову, повел ею слегка, словно в благодарность шевельнул хвостом и снова опустил тяжелую голову вниз, видимо, не в силах держать ее, а молодой продолжал подталкивать кость поближе к его морде и вилял хвостом.