Откуда мне знать, что я имею в виду, до того как услышу, что говорю?

Возникающее чувство радости является неотъемлемым компонентом всего, чем вы охотно занимаетесь, будь то секс, спорт, учеба или поедание бананов. Оно побуждает вас делать это вновь и вновь. Большинство наркотиков тоже усиливает активность дофаминэргических нейронов. В связи с этим данные вещества вызывают очень сильную зависимость. Лучше уж хорошенького понемножку.

Если этих примеров вам недостаточно, чтобы понять, какие побуждения вызывает у нас дофамин (а это не только радость), вспомните, что вы чувствуете, слушая свою любимую песню. Музыка, которая вам особенно нравится, направляет дофамин в центр поощрения⁸². Если по пути на работу вы включаете радио и у вас такое настроение, словно вы не проснулись в шесть часов утра, а готовы вырывать с корнем деревья или, по крайней мере, кусты, то это, скорее всего, проделки дофамина. Обусловленная его действием активность среднестатистических слушателей, толчком к которой стала песня, может решающим образом сказаться на распределении мест в списке хитов на ближайшие три года⁸³. Такое же чувство может возникать и от прослушивания песен, которые имеют в общем-то грустное содержание («Ничего, я еще найду кого-нибудь получше, чем ты…»). Это помогает лучше понять, на что похоже сострадание. Оно тоже прекрасно и слегка печально.

Таким образом, мы перекинули мост от мотивационной психологии к социальным чувствам. Мы поняли, что зачастую наши действия основываются на ожидании, прежде всего на ожидании положительных эмоций. Поэтому готовность оказывать людям помощь предполагает наличие положительных эмоций и мотивации действий, которые, вероятнее всего, генерируются в рамках общего чувства заботы об окружающих.

Наш центр поощрения срабатывает, когда мы без всякого внешнего принуждения делаем что-то хорошее для окружающих. В связи с этим вентральная область покрышки, полосатое тело и орбитофронтальная кора активизируются не только тогда, когда мы получаем деньги, но и тогда, когда мы их жертвуем⁸⁴. Поощрение, конечно, является не единственной причиной для пожертвований. Свою роль играет и эмпатия по отношению к окружающим, и модель психического состояния (способность понимать чужое сознание, или теория сознания – ТС)⁸⁵.

Это значит, что в мозге участника нашего эксперимента мы ожидаем увидеть активизацию, с одной стороны, зон, связанных с эмпатией и отражающих страдания другого человека (например, островковой доли), а с другой – зон, имеющих отношение к позитивным эмоциям и готовности к действиям (например, относящихся к дофаминовой системе).

Активизация происходит и тогда, когда вас буквально принуждают к счастью (например, когда у вас не остается выбора, делать пожертвование или нет)⁸⁶. Если все сработало как надо, в следующий раз вы уже с большим удовольствием будете жертвовать добровольно. А вы-то все время считали, что для счастья надо получать деньги, а не отдавать их! Все, кто считает, что мы жертвуем главным образом для того, чтобы иметь чистую совесть, правы. Но прежде, чем раздавать оценки, необходимо присмотреться к истокам этого феномена.

Ответить на вопрос, почему он закрепился в поведении, с эволюционной точки зрения не так-то легко. Если с эволюционными преимуществами секса, спорта и бананов все предельно ясно, то причины просоциального поведения выявляются несколько сложнее. Почему мы чувствуем себя хорошо, помогая другим? Когда мы делаем доброе дело, внутри нас самих разливается приятное тепло, и это чувство даже доставляет некоторый душевный дискомфорт. Где-то в глубине души мы полагаем, что готовность помогать окружающим должна вытекать из категорического императива Канта, то есть руководствоваться принципом, а не чувством, тем более таким эгоцентрическим.

Поэтому, определяя истоки данного феномена, мы должны задуматься и о том, что он означает с моральной точки зрения. Должна ли помощь ближнему доставлять нам радость? Пытаясь найти обоснование своим хорошим поступкам, мы всегда подспудно ищем в этом какой-то негативный подтекст. Нас так и тянет первым делом разъяснить всем, что во взаимовыручке присутствует эгоистический мотив. Когда разразился кризис с наплывом беженцев, в дебатах постоянно говорилось о том, что у волонтеров наблюдается какая-то тяга к «самолюбованию». Один из блогеров даже придумал новый термин – «упоение помощью».

Давайте повнимательнее присмотримся к истокам нашей готовности помогать другим и еще раз зададим себе вопрос: «Зачем отказываться от тех социальных качеств, которые эволюция прививала нам на протяжении такого долгого времени?» Ведь забота о ближних имеет древнюю традицию.

Как вы думаете, почему мы заботимся о младенцах? Ведь они доставляют столько хлопот, от них только крик и мокрые пеленки. Да и вообще забота о ком бы то ни было, похоже, не была изначально предусмотрена природой. Ведь первостепенная задача эволюции – выживание генов. Но у млекопитающих выживание довольно тесно связано с заботой о потомстве, поэтому с эволюционной точки зрения целесообразнее не слишком раздражаться по поводу крика и мокрых пеленок. И мозг обучается такому поведению с помощью целенаправленных стимулов и поощрений. В процессе ухода за нашими милыми малышами мать-природа использует в числе прочих средств имеющуюся в организме систему дофамина и опиоидов (да-да, от слова «опиум»)^87–89, причем началось это задолго до появления первых людей. Поэтому забота о младенцах находится в том же списке мотиваций, что спорт и секс.

При активизации центра поощрений сразу же наступает практический обучающий эффект («Это было классно, надо повторить!»). В первый раз это вызывает удивление, а затем уже связано с ожиданием («Я поухаживала за ребенком. Где мое хорошее настроение?»). В результате вы совершаете поступки, которые полезны не только вам самим, но и ребенку, потому что вам приятно, когда ребенок позитивно реагирует на вас. Когда взрослые люди, невзирая на угрозу радикулита, стоят, склонившись над коляской, это объясняется не тем, что им так уж хочется получше рассмотреть младенца. (Давайте признаем, что все они выглядят примерно одинаково. Кроме того, за последние три минуты он вряд ли сильно изменился.) Это делается прежде всего для ребенка, потому что он в этом возрасте видит на расстоянии всего около 30 сантиметров⁹⁰. То, что три матери из четырех держат детей возле левой стороны своего тела, дает возможность сильнее фокусировать на младенце левое полушарие мозга, которое специализируется на многих социальных процессах. Ребенок же, в свою очередь, сильнее воспринимает голос матери правым полушарием, отвечающим за эмоции⁹¹’ ⁹². Обращения типа «Агу, а где мой маленький?» произносятся высоким голосом, потому что такие звуки лучше воспринимаются младенцами⁹³. Они начинают улыбаться и что-то лепетать в ответ – а это так приятно, не правда ли? В результате даже плачущий ребенок ассоциируется уже не столько с негативными эмоциями, сколько с ожиданием приятного контакта.

Эти самые близкие из всех существующих взаимоотношений отчасти распространяются и на других членов семьи. Ведь основная концепция подобных связей остается одинаковой: видеть близкого человека, поддерживать с ним телесный контакт и делать для него вещи, которые лично вам ничего не дают. Нам всегда легче чем-то жертвовать по отношению к членам своей семьи, ничего не ожидая взамен. Это же явление наблюдается и у шимпанзе. Они выражают свои симпатии посредством изощренной системы взаимного обмена едой, вычесывания блох и других знаков внимания. Но если речь идет о членах семьи и близких друзьях, то эти взаиморасчеты уже не играют особой роли⁹⁴. Родственнику можно почесать макушку и просто так, не ожидая, что он угостит в ответ десертом.

Примерно так же все происходит и у людей. В общении с коллегой вы еще примерно представляете себе, кто кому в последний раз оказал услугу. Но если вы станете вести учет добрых дел в семье («Я вынес мусор, а ты за это будешь смотреть со мной боевик, который терпеть не можешь»), то у вас, скорее всего, возникнут проблемы. Дома вы делаете добрые дела просто так. Вы вместе смотрите какие-то фильмы, выносите мусор, приносите из магазина чипсы, а ваш партнер идет вместе с вами на концерт группы, которая ему не нравится… Возможность подобного общения основывается на способности чем-то делиться, не ожидая ничего взамен, – и при этом хорошо себя чувствовать. Влюбленный человек дарит своей избраннице безопасность, внимание, еду и рождественские подарки. Дорогие подарки. И ему радостно от того, что радуется она. А если у него хорошо на душе, он готов повторять это снова и снова. И после этого мы еще удивляемся «синдрому волонтера»!

Доброта, выходящая за пределы семьи, свойственна не только людям. Очень многие млекопитающие помогают друг другу, например шимпанзе. Видя, что кто-то грустит, они приласкают его, вычешут блох, погладят⁹⁵. И никто не задает себе вопросов, в чем глубинная подоплека подобных поступков. Хорошо бы и люди брали с них пример. Антилопы тоже заботятся о своих обеспокоенных детенышах, причем зачастую начинают делать это еще до того, как тех охватывает паника⁹⁶. Вы ведь тоже лучше предусмотрительно купите ребенку мороженое, чем будете дожидаться, пока он закапризничает. Так будет проще для всех, и его крики не привлекут тигров.

Стремление выявить скрытые мотивы человеческих поступков подводит нас к одной из самых сложных проблем неврологии. Сложна она тем, что опасно близко подходит к проблемам детерминизма, свободы воли и прочим душевным исканиям. Все, о чем мы думаем и что делаем, рождается у нас в мозге (иногда в сотрудничестве с некоторыми другими органами тела). В конечном счете это продукт миллионов лет эволюции, а также небольшой дозы индивидуального опыта и воспитания. То же самое можно сказать и о социальном поведении. Оно является продуктом не сознательного решения («Я подумал и понял, что, если детей хорошо кормить, у них будет больше шансов на выживание»), а длительного развития. Каждая социальная способность, которой мы обладаем, в прошлом давала человеку какие-то преимущества. Каждое социальное чувство основывается на том, что имело смысл в процессе развития. В конечном счете можно добраться и до мотивации. Но для мозга основным мотивом обычно является получение удовольствия.