Отмена рабства. Анти-Ахматова-2
Шрифт:
И, показав большим и указательным пальцами размер яйца, добавила:
— Вот какие слезы у него были на глазах!
Будто бы ирония, но, с другой стороны, скорее всего, Райкин от протокола не отступил.
А.А. хотела придать СЕДМИЦЕ (выделено Т.К.) любовных стихотворений статус сочинения об Апокалипсисе, связав их с Откровением Иоанна Богослова. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 198.) Намерение похвальное — почему бы поэту, взявшемуся за любую тему, особенно
Ну а седмица — даже если писать о великой Анне Ахматовой, — это все равно не то же самое, что просто число «семь». И наоборот, даже если кто-то говорит о величайшей и т. д. поэтессе, он не должен падать ниц и вместо «семь» писать «седмица». Понеже «семь» — это 7, например, «семь любовных стихотворений», а «седмица» — это, согласно могущему быть доступным и Анне Ахматовой словарю, любому, самому распространенному, Волина и Ушакова, например, — «неделя». Только неделя и ничего больше. Помета: «церковно-книжн. устарев.», но все равно — неделя. Даже по словарю Даля, откуда Анна Ахматова ни с того ни с сего вытащила слово «притин», не зная его значения, а потом приткнула в неожиданное (и неправильное) место, а потом еще взялась его «улутшать» (Жолковский) — «притын», — даже по Далю, это только «неделя». Тименчик за Ахматову, естественно, не отвечает, но свита делает короля, а король — свиту. Про Ахматову — это только седмица, схима, благовест…
До некоторых, впрочем, не доходило, с кем имеют дело…
…история из времен эвакуации: <…> однажды выступали А.А.А.<хматова> и поэт Луговской, который, несмотря на свою курсантскую, что ли, венгерку, на фронт никак не хотел. Натурально, они сидят в президиуме, Луговской читает первым; был он, как водится, вполпьяна, что никак не мешает, мы знаем, вдохновению; отчитав, он откланялся, но отправился не на свое место в президиуме, а в глубь сцены; А<хматова> уж было приготовилась выйти к рампе, как заметила, что весь зал, замерев, смотрит куда-то за ее спину; обернувшись, она обнаружила, что Луговской преспокойненько тут же, на сцене, мочится в кадку с фикусом… (По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 334.) Все чтили Ахматову как императрицу. Луговской, видевший ее в Ташкенте — не очень.
Лотман тоже уклонился от знакомства с Ахматовой…
Уверена, что обошлось без демаршей.
Она так выстроила свою стратегию, а частью эта стратегия выстроилась сама <…> что ее безмерно и многократно преувеличили, восторженно раздули, превратили в святую, в этический эталон, в Анну всея Руси, порабощая читателей, третируя и изгоняя несогласных, исключая возможность не только спора, но и анализа.
Я не люблю, чтобы меня порабощали.
О. М. Шагинян: Я случайно столкнулся с нею в Гослите, ее вели по коридору, бережно поддерживая с двух сторон, оплывшую, похожую на пикового туза. (М. Гаспаров. Записи и выписки. Стр. 160.) Ахматова была похожа скорее на ферзя. Но ВОДИЛИ даже Шагинян! Про которую никто не помнил, какова она была в молодости, — а про Ахматову даже сейчас можно вспомнить фасон ботинок, цвет шалей и прозрачность чулок.
Были в Оксфорде, когда А. получала диплом доктора филологии. Познакомился с ней и остался недоволен ею и собой. Хвастливая и балованная советская барыня Говорит с подчиненными, как генеральша Ставрогина, одним повелительным наклонением. Влияние грубой совдепской жизни чрезвычайно выпирает. Разговора с ней у меня не вышло, и уходил я из ее гостиницы в Лондоне с большим чувством облегчения. Много фальши, она в ней одета; она на ней как хорошо сшитое платье. Кругом было много противного ухаживанья и вранья.
Все любили в ней себя: свою молодость, свои романтические представления о Серебряном веке. Бежали знакомиться и все отдавали за возможность встречи. Встретясь, видели, что она и сама полна этих призрачных, тщеславных мечтаний — и собирается деловито получать с этого собственные дивиденды. Не она для нас — а мы для нее. Не нравилось никому. У некоторых наступало отрезвление.
Воспоминания К. Риччо: Она хотела, чтобы я сразу прочитал и перевел посвященные ей стихи Пазолини. В стихах Ахматова и все присутствующие почувствовали нечто оскорбительное. Обиделась она на то, что именно из Италии ей преподали такой утонченный урок социалистического реализма. (Летопись. Стр. 678.)
За что испытывать какое-то необыкновенное уважение к ней? Что писала хорошие стихи — да, кому-то нравится, но — не уважать же человека за умение делать тройное сальто так, что делай все, что он скажет. У всякого свои таланты, у нее — не более других, она — не великий поэт, не светоч человеческого гения. Другой повод для почтения: она — пожилая дама, даже можно сказать — пожилая женщина (потому что, при несомненных задатках: стати и удавшемся трюке, она — не леди). Но возраст — это не подвиг, не свободный выбор, это — привилегия. Ей дано, и она воспользовалась. Тут только позавидовать и заняться тогда уж собственным здоровьем. Горести вызывают уважение, когда были перенесены с достоинством. Мужественно, героически Анна Андреевна себя никогда не вела, трудности ее жизни — это предмет не уважения к ней, а сожаления за тучу беды, накрывшую всю страну.
Ее любимый, друг, соратник, муж, поэт Гумилев (60 процентов неверного в определениях) — расстрелян в 1922 (так!) году. Это окончательно начертало трагический путь Ахматовой. Сын их — олицетворение сердечных страстей <…>, сын, которому во время гибели отца было пять лет (опять Sic!), сын, может быть, лучших надежд и помыслов… (М. Борисоглебский. Доживающая себя. Я всем прощение дарую. Стр. 225.) Тут уж все.
Она продолжала читать.
И если когда-нибудь в этой стране/ Воздвигнуть задумают памятник мне…
Глаза у меня были мокрые. Она, вероятно, и это заметила. Сдавленным голосом я попросил: «Пожалуйста, можно это еще раз?» <…> Она прочла еще раз Эпилог. Музыка стихов рождалась где-то в груди и в глубине гортани. Я уже не слышал шепелявости, не видел ни морщин, ни болезненной грузности. Я видел и слышал царицу, первосвященницу поэзии. Законная государыня — потому так безыскусственно проста, ей не нужно заботиться о самоутверждении. Ее власть неоспорима.
Годится.
В книге «Мы вспоминаем» Адмони писал: Все пошло по-другому в Ташкенте, осенью 42 года на другой же день после того, как мы поселились в «Тамаре Ханум», кто-то передал мне, что Анна Андреевна требует, чтобы я как можно скорее пришел к ней домой. И в первое же мое посещение, прочтя мне «Поэму без героя», <…> Анна Андреевна сказала: «Ну, теперь приведите ко мне Тамару (жену Адмони, Тамару Сильман, вот какая честь, ведь раньше к себе Ахматова Адмони не звала, зайти к нему и встретиться с его женой не соглашалась). (Анна Ахматова в портретах современников. Стр. 152.)