Отмена рабства. Анти-Ахматова-2
Шрифт:
Не только средний читатель, но средний критик.
Ахматову нужно воспринимать на фоне царскосельского пейзажа, и тот, кто не знает этого пейзажа, не знает Ахматовой. Здесь — целая эпоха, здесь — светлейший исток современной лирики… (Э. Ф. Голлербах. Образ Ахматовой. Я всем прощение дарую. Стр. 176.)
В ней что-то чудотворное горит… («Музыка»). Посвящено Шостаковичу. Чудотворным она дразнится — и ей это сходит с рук. Времена совсем вегетарианские. Эпитет — более чем проходной, общий, первый попавшийся, проще простого его заменить на любой столь же звучный, но она продолжает играть в игру, которая — не опасна.
В этом тренде — религиозной символики — она законодательница. Так же, как и в правозащитно-режимоборческом. Нужно было, конечно, много мужества,
«Я вижу все, я все запоминаю,/ Любовно-кротко в сердце берегу», т. е. всякую дребедень из антикварной лавки — мальчика, что играет на волынке, и девочку, что свой плетет венок. И все в этом сборнике игрушечное <…> и сама Ахматова признается: «А теперь я игрушечной стала, как мой розовый друг какаду» — игрушечная птица, сродни той канарейке, которая обязательно тащится вслед за зюлейкой, когда все темы и рифмы уже исчерпаны.
«Смотри: блестящих севрских статуэток/ Померкли глянцевитые плащи». Без севрских статуэток в наш век не обойдется ни один тонко чувствующий человек.
Сколько радуг, сколько боскетов было воспето в стихах и прозе, п<отому> ч<то> радуги и боскеты так красивы на картинах Сомова. Сколько маркиз и пастушек! Анне Ахматовой поклонники кричат: Верю! Верю! — даже ее саму сравнивают с пастушкой. Это было прямо-таки целое нашествие двунадесяти языков, с легкой руки Кузмина и отчасти Белого, которые первые пустили в поход эту фарфоровую армию. (О. Г. Базанкур-Штейнфельд. Что такое ахматовщина. Стр. 243–244.) Ахматова у Кузмина не только училась, а даже заимствовала — слово такое употребляется, когда ученик от учителя отрекается.
А «Мой городок игрушечный» поражает свежестью критиков еще и в 2007 году.
Каждая эпоха имеет свой список предметов, общепризнанно-прекрасных, говоря о которых вы никогда не рискуете впасть в дурной тон. Конечно, попробуй вы заговорить об этих же самых предметах лет через двадцать, вы рискуете впасть в вульгарность. Гумилев — поэт старше Ахматовой. «Нет ли у вас новых стихов Блока или Гумилева?» — спрашивает Аня Горенко петербургского корреспондента — после сообщения ему, что стала невестой Nicolas. В его время прекрасными считались: Восток, античный мир, Средние века, экзотика <…> ведь до этого времени кодексом интеллигенческой морали признавались только науки естественные. Раз запрет был снят, на изучение истории набросились так же яростно, как когда-то на лягушат; отсюда вполне понятный восторг перед пирамидами и жиль де рецами. Но вот страсти улеглись, учебник истории перестал восприниматься как Евангелие, никого уже нельзя было удивить Сарданапалом и Сенахерибом, занялись другой наукой, более легкой, более приятной и до сих пор тоже запретной — занялись историей искусств. <…> Стало очень легко писать стихи и романы. Курбатов и «Старые годы» сделались настольными книгами, неисчерпаемым источником тем для поэтов и беллетристов. Действие происходит непременно в Петербурге или в старинной усадьбе. (О. Г. Базанкур-Штейнфельд. Что такое ахматовщина. Стр. 242–243.)
Биографический очерк об Ахматовой, писанный Пуниным под ее руководством. В период первого замужества А. А<хматова> очень много живала в усадьбе матери мужа — Слепневе Тверской губ<ернии>. (Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 106.) Упомянута усадьба и употреблено декоративное слово живала, потому что усадебная жизнь была совершенно в духе той усадебной моды, которой Ахматова всю жизнь держалась — над ней бы начали смеяться, не случись революции, когда в домах чашки без отбитых ручек уже стали символом благополучного быта, а человек, «живавший» по усадьбам, становился ожившим портретом из версальской галереи. А в десятые годы «усадебность» была самой расхожей, самой непритязательной модой. «Вообще жизненный уклад в большом доме был несколько старомодный и даже торжественный. Все члены семьи собирались в столовой, но не садились на свои каждому определенные места, пока не входила Варвара Ивановна. Она была старшая <…> Варвара Ивановна немножко стилизовала себя под Екатерину II, и в семье любили отмечать это сходство. (Е.Б. Чернова. По: Н. Гумилев, А. Ахматова по материалам П. Лукницкого. Стр. 119.) Молоденькая Аня из дома попроще смотрела внимательно.
Родственники и наследники
Ахматова учила Бродского, что смерть — слишком хороший повод для того, чтобы не закрутить сильную интригу, не боясь быть в ней уличенным: все-таки смерть, да еще своя собственная. И она и он имели какие-то странные, непонятные и вроде бы ненужные истории с завещаниями — у обоих касавшиеся их литературного, творческого наследства,
какие-то обстоятельства, возникающие после факта смерти. Ахматова при живом сыне, здоровом физически и психически, довольно молодом, с уважением и любовью относящемся к матери (это она его не любила и была чрезмерно придирчива), ученом-историке по профессии (факт, гарантирующий подобающее уважение к ее документам) — завещала (письменно, нотариально засвидетельствование) все свое имущество (речь шла об архивах) Ирине Пуниной, дочери Николая Пунина (любовника, а точнее — близкого друга — его нельзя назвать, как часто делают, ее мужем — сожительствовали они хоть и по-супружески вместе, но — также совместно — и с женой и с дочерью, Ириной, Пунина.) Лев Николаевич ко времени материной последней болезни уже десять лет как освободился из последнего лагеря, много работал, был с матерью в плохих отношениях — по бытовым причинам, ну и по причине ее крайне к старости ухудшившегося характера.Ему было в год ее смерти 54 года, он и женился уже после нее. И если бы взял себе жену помоложе (ему, правда, и так повезло — он прожил в браке прекрасно, и целых 16 лет), то мог родить бы детей (Бродский стал отцом в 54), самим фактом своего существования рядом дал бы им определенный заряд на всю жизнь, даже если б он был никудышным (по наследственности) отцом — скорее всего, все же лучшим, чем его собственные родители — те его в младенчестве отдали на воспитание тетке — сестре Гумилева, чуждой, некультурной, малообразованной, приземленной. Вот были бы у Анны Ахматовой родные внуки — как бы они смотрели на внуков дочери любовника Анны Ахматовой, владеющих наследством их бабушки? Любовник тот исторический относился к бабушке жестковато, жену ради нее оставлять не хотел, материально бабушке не помогал, папу и вовсе считал и за приживальщика, и за чужого ненужного мальчишку, норовящего то переночевать в его доме, а то и за стол сесть (за столом ему вслух запрещалось брать с тарелок определенные — лучшие — продукты). Анна Ахматова многозначительно вспоминала: Я все могу выдержать, внуки ее это будут знать в деталях — об этом люди пишут, в мемуарах… Папе даже прописку не дали — он мог бы учиться в Ленинграде хотя бы, раз жить при матери, живущей, соответственно, в наложницах, нельзя было. Вот дочь этого любовника, которая презирала Анну Ахматову совершенно искренне (Ирочка и Аня делают это виртуозно и пр.) и стала по завещанию Ахматовой ее наследницей (Ира и Лева ненавидят друг друга). Если эти внуки сядут друг напротив друга: одни с наследством — чужие, пользующиеся до седьмого колена и насмешничающие люди — и родные, лишенные всего, то чью сторону занять, если они заспорят? Другое дело, что этих внуков не существует в природе, а если б и были — кто им помешал бы забыть обо всем и не сокрушаться об уведенном наследстве? Такая опасность существовала.
Ахматовой хотелось, чтобы война длилась поколениями — до тех пор она жива, пока во имя ее кто-то ненавидит другого.
Аня Каминская, дочь Ирины Пуниной, также наследница Ахматовой, написала убедительную статью в защиту своих прав. Их так же трудно оспаривать, как и тот факт, что Пунины, будучи законными наследниками, были людьми мало кому симпатичными. Алчными, не любящими Ахматову и не преклоняющимися перед ней, не отвергшими всего лишь навязывания ею им роли названной семьи и не отказывающимися от законно полученного наследства. С какой стати? Чтобы реальное, имеющее рыночную стоимость законное наследство передать людям, главная заслуга которых — умение — или только желание — сладко вздыхать и преклоняться, заслышав имя наследодательницы? Об этом и спор.
Каменская со сдержанной злобой пишет, что Л. K. Чуковская попросила себе записные книжки… У Лидии Корнеевны заслуги более серьезны, чем у среднестатистической ахматоведки. Да пассионарства поболе — такая, глядишь, могла бы что-то из Ахматовой и сжечь. Хоть и в своем погребальном костре.
Разумного объяснения, почему Ахматова лишила наследства сына и отдала его уже совершенно очевидно посторонним Пуниным, — нет. Кстати, кое-что в руках Ахматовой касалось и мужниного — Николая Гумилева, нелюбимого и с которым развелась задолго до его гибели (вдовой, соответственно, не являлась), добра. Тому — уж прямой наследник (по закону, хоть и лежало в чемоданчике у Анны Андреевны) — Лев Гумилев. По завещанию — отошло Пуниным. При жизни — тоже, например, сыну на день рождения писем отца ни разу не подарила.
Иосифу Бродскому тоже пришло в голову сделать для посмертия некоторое странное распоряжение. Им было завещано запретить близким (различным друзьям — юности и зрелости, коллегам, подругам и сотрапезникам) писать о нем воспоминания. Представляете, кз. кз. я досада? Некоторым никогда бы ничего не написать в жизни — кто будет читать хоть строчку, если рукопись не озаглавлена: «Ося. Иосиф. Joseph»?
Если бы не запретил — кто-то бы вспоминал, как Оська говорил ему: старик, ты все знаешь, ты должен написать, как все было. Неужели кого-то подбадривал? Ахматова просила всех и каждого. Для нее любой подходил. Напишите обо мне. Мне нравится, как вы пишете. Ей — лишь бы написали (с ней общались только те, кто почитал это за честь или намеревался использовать как знак чести).
Завещание Ахматовой оспаривали в суде, ничего не получилось, потому что дело было простое, бумажное, высокие чувства в расчет не принимались. Бродского проигнорировали просто.
Ахматова оказала большое влияние на Бродского, она научила его, к чему надо стремиться, что имеет вес. Он учился. Пастернак тоже был ее современником (пусть не младшим), тоже был с нею знаком, но он у нее ничему не учился. Он даже не смотрел в эту сторону.