Отмена рабства. Анти-Ахматова-2
Шрифт:
Невероятно трудно было пробиться к ней через оборону приближенных. Лидия Яковлевна Гинзбург позвонила мне вчера днем и сказала: «Ире Сименко удалось совершить чудо: она договорилась с Анной Андреевной, что мы к ней приведем вас…» (Н. В. Королева. Ахматова и ленинградская поэзия 1960-х годов. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 122.) Речь шла не о том, чтоб не потревожить выстраданное одиночество затворницы, речь шла только о придворных интригах. Не знаю, кто именно — Толя Найман или Евгений Рейн, Иосиф Бродский или Дима Бобышев — «проявил инициативу», предложив Ахматовой «отслушать» Горбовского? (ради такой чести сам Горбовский пишет о себе в третьем лице, будто бы с иронией). Может, все разом? Мы ведь тогда дружили, еще лишенные некоторых предрассудков, что нагрянут к нам чуть позже, дабы испытать на прочность все человеческое и божеское, коим обладали мы «от природы». (Г. Горбовский. Видение в Комарове. Ахматовские чтения. Стр. 147.)
Воспоминания Т. А. Бек: Ахматова была величава и снисходила, а ее в дальнейшем известный литсекретарь Н<айман> был величав втройне и не снисходил вовсе. (Летопись. Стр. 651.)
В то время Анна Андреевна была очень привязана к Анатолию Найману. Он, как человек воспитанный, ушел из комнаты, чтобы не присутствовать при разговоре. В конце беседы она просила меня скорее его позвать, мне показалось, что она соскучилась по нему.
Ее делили до последнего момента. Есть фотография: молодые поэты маленькой толпой над гробом Ахматовой. Скорбь, что называется, написана на лицах. «Настоящую нежность не спутаешь/ Ни с чем. И она — тиха». Тем более — настоящее горе. Увы, о том, что фотографироваться рядом с умершей — сомнительное занятие, им никто из старших не сказал, а сами они, по невоспитанности души, еще не знали. Кушнера среди них нет. Есть кинохроника. Поразительное свойство кинообъектива: он тоже выхватывает из множества людей тех, кто этого очень хочет; надо успеть краем глаза заметить зеркального соглядатая и понравиться ему, зайти, как тень, с нужной стороны, забежать вперед, поразить значительным выражением лица… (А. С. Кушнер. У Ахматовой. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 139.)
Анна Андреевна любила показывать свои публикации. Чувствовалось, что хотя она и посмеивается над ними, все равно дорожит этими знаками славы.
Параллельность челок
Параллельность жизней — о какой-то незначительной, но элегантной и заграничной даме сказала так Ахматова (что-то там в их судьбах совпадало, челка у обеих была выстрижена).
Были и другие великие современницы, с которыми параллели более очевидны: Галина Вишневская, Коко Шанель и Мария Вениаминовна Юдина.
С Марией Юдиной — младшей на девять лет и на четыре пережившей, самым выдающимся музыкантом-исполнителем ее эпохи — Ахматова параллелей видеть не хотела. Видеть их — значит хотя бы посмотреть. Смотреть внимательно (но Ахматова знала и так, она просто не говорила и уводила взоры других) — значило отмечать диаметральное несходство в схожих параметрах.
Юдина долго училась (в пианизме без этого нельзя) у ведущего педагога Петербургской консерватории, очень много работала всю жизнь, осталась в блокадном Ленинграде — чтобы играть людям. И играла, давала концерты. Без работы не сидела ни дня в своей жизни. Сравните это с бездельным и высокомерным ахматовским: Книга, которую я никогда не напишу, но люди заслужили ее.
Была серьезно — не по-ахматовски, лубочно — религиозна, настолько, что, когда с возрастом, очевидно при ослаблении ума, силы духа, способности к познанию и творчеству, отступила перед авторитетом и приняла православие (до этого, как св. Владимир, перебирая другие христианские конфессии), то это воцерковление — не напоказ, конечно, никаких крестных знамений на церковь — с принятием монашества тайным постригом — тоже без того, чтобы восклицать: и монашенки я стройней! Сталин был взбешен: «Наша монахыня теперь иностранцев принимает»? и пр., — никаких тебе лампадок, распятий и жарких постелей — это воцерковление ослабило силу ее игры. Школа дает свободу, без нее бывает неплодотворная и малоинтересная анархия; формальные рамки, особенно если они взяты не для игры, не для испытания, а искренне, в полную силу — обедняют творчество. Это как в балете: пока ты не взял на себя труд, не прошел школу, не вывернул ноги — ты находишься в узком диапазоне народного или характерного танца. Усилие сделано, ноги противоестественно вывернуты — и за это раскрываются все возможности, безграничные, классически двигающегося тела. Придумываешь какой-нибудь новый ограничивающий трюк — и сразу становится ясно, что интересно это будет конечное число раз, после этого — скучный аттракцион. Дувакин: …потом, когда она увлеклась, так сказать, вот всякой церковностью и за что ее какая-то часть московской публики, интеллигентской, и превозносит, она стала играть хуже. Бахтин: <…> Церковность ее тянула и в самые лучшие годы. Если хотите, она была наиболее религиозно настроена именно в лучшие годы, вот когда она по ночам играла для узкого круга своих друзей <…> Ну вот тут другое… Одно дело — религиозность, а другое дело — желание принимать участие в делах церкви. Вот это у нее появилось поздно, и вот тогда у нее и музыка стала хуже. <…> Тут было некоторое ослабление такой внутренней, настоящей, большой религиозности и философичности, а усиление внешней стороны — вот церковности, обряда и так далее. (Беседы. В Д. Дувакина с ММ. Бахтиным. Стр. 254–255, 256.)
Юдина умерла старой девой, храня верность погибшему жениху — намного ее младшему музыканту, тоже преподавателю консерватории, красавцу, альпинисту — погиб он в горах. Юдину похоронили в могиле несостоявшейся свекрови (у жениха могилы нет). Бахтин: Мария Вениаминовна осталась верна и его памяти и жила с его матерью. Переселилась туда, к его матери. Одно время они жили вместе, вот. Потом она устроила другую квартиру, для матери. Последние годы мать, страдавшая диабетом, уже была и слеповата, и глуховата, и вообще ей было очень трудно жить. Вот Мария Вениаминовна ее всячески опекала: сняла для нее квартиру, нашла для нее женщину очень хорошую, которая за ней ухаживала, которая раньше была ну вроде экономки и секретаря у Марии Вениаминовны. <…> И вот она ее опекала до самой смерти. (Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 246.) Ахматова злилась, что деньгами, которые она ежемесячно высылала на содержание Левы, пользовалась также и ее свекровь, которую она не обязана содержать, как совершенно справедливо замечает Лукницкий. Будто труд няньки и воспитательницы не должен оплачиваться — не говоря уж о том, что обязанность его на себя взвалить все-таки не бабкина.
Ахматова о себе мыслила глобально: и из-за ее РОМАНА с Берлиным (одной деловой встречи) началась холодная война, и обычный ее развод с Гумилевым будто бы был раздут в «мировой скандал», бедный мой разводик — иронизировала она над несуществующими раздувателями. Юдина тоже считала, что имеет право вмешиваться в судьбы мира: «…она рвалась за пределы музыки <…> Она мечтала об общественной деятельности, большой. Она мечтала даже… Вот, например, когда, скажем, началась война из-за Суэцкого канала, и у нас <…> подготовлялась армия, вторжение на помощь арабам, Мария Вениаминовна заявила о том (ей 57 лет), что она желает ехать в Египет: бороться. Бороться против англичан. <…> Она не была элементарно честолюбивой, нет, и славолюбивой, но, одним словом, ей хотелось стать чем-то существенным, большим, важным, мечтала о каком-то служении, более высоком, чем вот служение искусству (Беседы В. Д.Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 253.) В котором, скажем словами Ахматовой о себе самой (в третьем лице, как часто она, для большей высоты слога, говорит о себе — чтобы и людям, при нужде, было легко находить формулировки) ей не было равных.
Кто-то ясно видит поверхностную, напоказ образованность Ахматовой, кто-то принимает на веру, что она была высококультурна и учена. Бахтин: Она [Юдина] очень интересовалась философскими вопросами, притом обнаружилось, что она обладает способностями к философскому мышлению, довольно редкому. Как Вы знаете, философов не так много на свете. Философствующих очень много, но философов мало. И вот она как раз принадлежала к числу таких, которые могли бы стать философами. Дувакин: Среди женщин это тем более редко. Бахтин: Тем более редко, да. Вот, затем, она проявляла огромный интерес вообще к языкам, в частности к латинскому, древнегреческому языку, к литературе. (Беседы В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 236–237.)
В первые месяцы войны, единственно ею виденные, Ахматова вела себя трусливо в главе «Героизм». Юдина: Она ездила на фронт, как Вы знаете. В Ленинград, когда он находился в окружении, когда там было очень небезопасно. А ее тянуло всюду. Где была опасность и «грозило гибелью», ее туда тянуло. И она туда ездила очень часто. И там играла. <…> Она считала, что человек существует для того, чтобы сгореть, чтобы отдать себя, чтобы пожертвовать собой. (Беседы. В. Д. Дувакина с М. М. Бахтиным. Стр. 259.) Юдина была знаменита, была одного поколения, из одного города, она была музыкантом — Ахматова понимала, что о своем восхищении музыкой, важнейшим из искусств для отличения себя от других незнающих болванов, нужно неустанно говорить, но у них никогда не было и не могло быть сближения. У Юдиной — потому что она слишком радовалась жизни, чтобы тратить ее на формальные контакты, у Ахматовой — потому что она боялась и ненавидела. Скорее всего, неконкретно — ее окружение было слишком мелковато, в нем можно было избежать самого упоминания о Юдиной — ну и будем надеяться, что и ей самой удалось избежать злых и ревнивых слез в подушку.
Единственное, чего не было у Юдиной, — у нее не было красоты Ахматовой. Она была большой и крупной уже в юности, и приобретенная ею тучность и грузность в старости не дали ей величия Ахматовой, с телом и всем обликом которой природа хотела наиграться вдоволь, использовать все возможности, которые эта форма ей могла предоставить для воплощения красоты. Анна Ахматова была прекрасна, в Марии Юдиной был прекрасен дух. Дух долговечнее, прелесть — прелестнее.