Отравленные клятвы

Я часто хотела спросить своего отца, что бы он чувствовал, если бы его талон на питание сгорел при пожаре, и все потому, что он так хотел держать меня в тюрьме, но у меня никогда не хватало смелости.

Вы можете использовать ее так, как вам нравится. Это были слова, от которых у меня скрутило живот, подтекст, который заставил меня почувствовать, что я не смогу пройти через это. Я не знаю, почему я думала, что будет какой-то другой результат. Не то чтобы мой отец заботился о моем личном благополучии. Мне очень ясно дали понять, что единственное, что имеет значение, это то, чтобы я доставила удовольствие Пахану настолько, чтобы он принял предложение моего отца. Мое собственное счастье и безопасность не принимаются во внимание. Поэтому я не знаю, почему я могла подумать, что мой отец мог бы предостеречь его не причинять мне вреда каким-либо образом.

Если это то, что нравится Пахану, то это то, что нравится моему отцу.

Я всегда знала, что должна суметь пережить это до конца. Просто, я полагаю, до этого момента это действительно не доходило. Я могу не пережить этого.

Черт возьми, я могу не пережить сегодняшнюю ночь.

Я знаю, насколько жестокими могут быть эти парни из Братвы. Я слышала истории. И прямо сейчас, когда я смотрю на платье на кровати, в моей голове прокручиваются сотни сценариев насилия, каждый из которых хуже предыдущего.

Просто одевайся, Лиллиана. Это будущее. Это настоящее, и, если ты заставишь его ждать, ты будешь страдать сейчас. Это единственное, что заставляет меня двигаться. Я знаю, каково это, терпеть гнев моего отца, и заставлять его ждать именно сегодня было бы не в моих интересах.

Платье бледно-голубого цвета, на несколько тонов светлее моих глаз. У него облегающий лиф с глубоким вырезом, который опускается низко, на несколько дюймов выше моего пупка, материал достаточно плотный, чтобы удерживать мою грудь на месте. Плечи шириной в несколько пальцев удерживаются серебряными застежками в форме роз, которые легко расстегиваются, а юбка облегает мою фигуру, до ступней с разрезами до бедер с обеих сторон. Это платье, предназначено для демонстрации всех моих лучших качеств, платье, предназначено для того, чтобы выставить меня напоказ.

У меня нет выбора, кроме как надеть его. Оно красивое, но я чувствую себя в нем обнаженной, хотя на самом деле ничего не видно, кроме моего декольте и длинных ног с обеих сторон. Это не неприлично, но это ощущается так, потому что привлекает внимание ко всему, на что мужчина мог бы захотеть взглянуть. Не помогает и то, что, согласно инструкциям, которые мне дали, под ним на мне ничего не должно быть. Ни лифчика, ни трусиков.

Только платье, а под ним я голая. Я, подношение, вся я стану доступной для человека, которому меня приносят в жертву.

Я стараюсь не думать об этом, пока выполняю остальные действия. Легкий макияж, длинные завитые волосы, распущенные по плечам. Немного розовой помады, чтобы подчеркнуть мои полные губы. Тонкая подводка, золотистые тени и тушь для ресниц, чтобы мои глаза казались больше. Мои ногти были ухожены, волосы подстрижены и подкрашены. Больше ничего нельзя было сделать, чтобы я выглядела еще красивее. Я должна была чувствовать себя польщенной этим, но я этого не чувствую. Я чувствую отвращение. И сегодня вечером мне придется попытаться скрыть это. Или, может быть, я не буду. Может быть, ему будет все равно.

Мой отец такой же элегантный, когда я встречаю его внизу. Он ждет у двери, волосы зачесаны назад, в отглаженном костюме. Его взгляд скользит по мне так, как ни один отец никогда не должен смотреть на свою дочь, оценивая, насколько я сексуальная. Насколько вероятно, что я сделаю Пахана стоячим, так, что он не сможет это игнорировать.

— Прелестно, — бормочет он, кружа меня. — Абсолютное совершенство. — А затем он снова поворачивается ко мне лицом, подставляя мое лицо свету, изучая мой макияж. — Пока ты держишь рот на замке, пока он не потребует иного, эта ночь должна пройти идеально.

Конечно, он не мог сделать мне комплимент, не оскорбив меня. Меня всю жизнь учили быть очаровательной и хорошо говорить, именно для этой ночи. Хотя, у меня острый язычок, когда я начинаю себя не контролировать, чем вывожу его из себя. Сегодня вечером я сделаю все возможное, чтобы сохранить это в тайне. Хотя бы ради себя самой.

Снаружи нас ждет Uber. Мой отец запирает дверь, его рука на моем локте, когда он направляет меня к ожидающему внедорожнику, черному с тонированными стеклами, я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Это идеальная аллегория всей жизни моего отца, нечто очень похожее на то, что он хотел бы иметь, но дешевая имитация этого. Не его собственный пуленепробиваемый внедорожник, на котором можно разъезжать, но что-то, что позволит ему представить, что однажды у него это может быть.

Я хочу сказать ему, что даже если все пройдет безупречно, он никогда не будет никем, кроме как кем-то на службе у более могущественных людей. Что он никогда не будет с Паханом, даже его заместителем в команде. Он по-прежнему будет лакеем, даже если он войдет в узкий круг, и однажды его амбиции превзойдут его махинации, и он окажется разорванным на куски на дне реки Чикаго. Но я держу язык за зубами. В конце концов, я хотела бы, чтобы это все еще было у меня во рту, когда все это закончится, я бы не удивилась, если бы мой отец поделился с Паханом идеями о том, какие развратные вещи он мог бы со мной проделать, наслаждаясь мной.

Я медленно вдыхаю и выдыхаю, когда сажусь в машину. В салоне прохладно и пахнет чистой кожей, а на спинке сиденья передо мной стоит бутылка воды. Я тянусь к ней, и мой отец мгновенно отводит мою руку, когда водитель отъезжает от тротуара.

— Я не знаю, как долго Пахан заставит нас ждать, — говорит он низким, резким тоном. — Я не потерплю, чтобы ты спрашивала, где ты можешь поссать тем временем, и рисковала оказаться не готовой, когда он позовет нас.

Я сжимаю зубы, но не сопротивляюсь. В этом нет смысла. У меня пересохло во рту и перехватило горло, а вид воды и то, что мне в ней отказывают, заставляет меня хотеть ее еще больше. Но я знаю, как мой отец любит контроль. Мне вообще не следовало тянуться к ней.

Просто терпи, и все это довольно скоро закончится. Так или иначе.

Я задалась вопросом, куда мы отправимся: в пентхаус в районе Голд-Кост или куда-нибудь еще дальше. Оказывается, последнее, мы выезжаем на окраину города, по длинной улице, полной ухоженных деревьев и лужаек, с раскидистыми особняками, вплоть до одной улицы, где нет ничего, кроме единственного особняка в самом конце, уединенного и обнесенного стеной, с другим забором за ним и будкой охранника.

Я мельком вижу лицо водителя в зеркале заднего вида. Он выглядит смущенным, и кто может его винить? Он, вероятно, не рассчитывал подъехать к особняку, охраняемому вооруженными людьми, за тридцать долларов туда и обратно. Я сомневаюсь, что мой отец собирается дать ему хорошие чаевые.

— Скажи им, что у Ивана Нарокова назначена встреча, — резко говорит мой отец с заднего сиденья. — Они могут проверить, если хотят. Моя дочь здесь, со мной.

Я вижу, как кадык водителя подпрыгивает у него в горле, когда он кивает и опускает окно. Раздается раскат грома, и я вижу, как дождь начинает стекать по тонированным стеклам, когда одетый в черное охранник с важным видом подходит к машине, казалось бы, не заботясь о том, что промокнет. Трудно сказать, учитывая угол, под которым я смотрю, и тот факт, что одежда охранника означает, что он почти сливается с темнотой.