Отречение от благоразумья

Во дворе царил собачий холод, лужи подернулись тонким ледком: близилась зима. Нормальный человек вряд ли бы стал торчать поутру на стылом ветру и уже давно отправился бы завтракать, но сейчас мне не хотелось ни есть, ни спать, несмотря на бессонную ночь, скоротанную за повествованием отца Лабрайда. Я собирался перечитать добравшееся из Парижа письмо мсье Барбетта, причем заняться этим в таком месте, где меня никто не сможет застать врасплох. Накорябанная размашистым почерком не слишком грамотного, но усердного человека бумажка таила в себе нешуточную опасность и, развернув ее, я невольно покосился по сторонам.

«Девица Тарбуа Марлен — весьма похожа на требующуюся вам особу.

Родилась приблизительно в феврале или марте 1593, на первой неделе мая ее подкинули к дверям монастыря кармелиток, что в деревушке Шуази-ле-Руа, около лье от Парижа. При ней не имелось никаких записок, рваных пеленок с гербом, золотых крестиков и прочих примет. Обычный младенец — судя по всему, незаконное творение какой-то небогатой горожанки или крестьянки. Имя и фамилию ей дали монашки. Выросла тихая, послушная девочка. После совершеннолетия по ходатайству аббатисы ее пристроили горничной в дом Кончини, где она пребывает посейчас. О родителях не имеет ни малейшего представления, никогда не пыталась узнавать об их судьбе или разыскивать.

Теперь — некоторые события, возможно, связанные с малышкой Марлен.

Примерно в те же дни неподалеку от монастыря выуживают тело молодой женщины, не утопленницы — задушенной. Местные представители закона пытаются выяснить имя и происхождение жертвы, им везет — парижское семейство Румеркур с осени минувшего года разыскивает исчезнувшую неизвестно куда Мадлен Румеркур, двадцати с небольшим лет, младшую дочь, белошвейку в мастерской мадам Фаннюш. Описания выуженной покойницы и пропавшей девицы вроде совпадают, вызывают главу семейства, он под присягой подтверждает, что неизвестная — его дочь.

В апреле 1592 года Мадлен Румеркур угодила к инквизиторам, в коллегию округа Иври. Ее обвиняли в соучастии — кто-то из уже обвиненных назвал ее имя. Мадлен продержали за решеткой до сентября, и выпустили, якобы не найдя поводов для обвинения. Она вернулась домой. Родные утверждают, что во время пребывания в тюрьме Мадлен, девушка и без того впечатлительная, слегка повредилась разумом. 22 ноября, на святую Цецилию, в сопровождении двоюродной сестры и подружки она отправилась к праздничной мессе и, затерявшись в толпе, пропала. Больше ее никто не видел, где она находилась и что делала с ноября 1592 по май 1593 года — неизвестно.

Мне удалось найти кое-кого, кто помнит эти события, и я получил два намека. Первый: Мадлен выбралась на свободу благодаря кому-то из инквизиторов или их помощников, испытывавших к ней симпатию определенного рода. Второй: покойница из Сены, как утверждали те, кто ее осматривал, недавно родила. Есть ли тут какая связь — судите сами. На всякий случай сообщаю имена людей, входивших в трибунал Иври или имевших к нему отношение...»

Дальше шел список из полутора десятков имен, однако меня интересовало одно-единственное, и оно там имелось. Возгордившись, я почувствовал себя кем-то вроде ученого математика из Сорбонны, только что успешно доказавшего сложнейшую теорему. Мсье Барбетт превзошел все возложенные на него ожидания. Как ему удалось забраться в архивы инквизиции в Иври? Что мне теперь делать с человеком, знающим слишком много, и письмом, под завязку начиненным возможными нешуточными проблемами?

Рисковать не хотелось и доказательства мне тоже не требовались. Достаточно знать и ничего больше. Бумага хорошо горит, а огонь — лучшее из известных мне средств заметания следов и уничтожения улик. Посланию из Парижа не суждена долгая жизнь, оно выполнило свое предназначение и может упокоиться в пылающей могиле.

Разорвав конверт и вложенную в него записку, я преувеличенно тщательно ссыпал клочки в разведенный на заднем дворе костерок, положил себе не забыть по возвращении в Париж разобраться с Барбеттом, и бодро зашагал к черному входу в особняк. Есть письмо — есть проблемы, нет письма... Впрочем, от проблем все равно никуда не денешься. Зато теперь у меня имеется кусочек от созданной лет двадцать назад и рассыпавшейся мозаики. Где одна разгадка, там и остальные, глядишь, соберу по частям всю замысловатую картину. Значит, мадемуазель Марлен Тарбуа, она же, возможно, Марлен Румеркур...

Завтрака мне не досталось. Стоило войти, как я неосмотрительно попался в коридоре на глаза отцу Густаву, выглядевшему мрачнее обыкновенного.

— Вас-то мне и надо, — свирепо буркнул он вместо обычного «доброе утро». — Садитесь, напишете кое-что.

Возвращение господина папского легата в Прагу расставило нас по прежним должностям: отца Фернандо — в инквизиторы-дознаватели, меня — в секретари и нотариусы. Отец Фернандо, впрочем, только порадовался этому обстоятельству: бюрократические хлопоты нагоняли на него непреодолимую скуку и сонливость, из-за чего обширный архив Консьержери пришел в частичное небрежение, а мне грозили долгие дни единоборства с протоколами, приговорами и relatio — записями добровольных признаний еретиков.

 Без долгих разговоров устроившись за столом, я придвинул поближе чернильницу и бумагу, и замер, вопросительно глядя на свое начальство в ожидании начала диктовки.

— Не на этом, — герр Мюллер извлек из плоской шкатулки, украшенной по углам золотыми накладками, большой пергаментный лист, горделиво отсвечивающий внушительными красными печатями папской курии. Я едва не присвистнул вслух — знаменитый «Le carte blance», булла ватиканского распоряжения, подписанная лично папой Павлом V, однако незаполненная! Могущественная штука, вне зависимости от того, в чьи руки попадет. Отцу Густаву как-то удалось ее раздобыть, и спорю на месячное жалование, что одним листом он не ограничился. Полетят головы и вспыхнут костры, прав отче Лабрайд...

— Пишите, — выдернул меня из размышлений суховатый голос герра Мюллера с его неистребимым немецким акцентом. — «Мы, папа и епископ Рима Павел Пятый, по представлению инквизиции в лице нашего легата и нунция преподобного отца Густава Мюллера даем санкцию на арест кардинала Луиджи Маласпина и следствие по его делу...»

Бездумно выведя первые слова, я глянул на написанное, остановился и как можно вежливее спросил:

— Святой отец, не поймите меня неправильно, однако я рискну уточнить — вы действительно намереваетесь это сделать?

— Более того, я собираюсь позаботиться, чтобы господин кардинал не испытывал недостатка в приятном обществе, — злорадно хмыкнул герр Мюллер. — Посему начнем мы не с него, а с самого галантного пражского кавалера...

— С делла Мирандолы? — я отложил перо, оставив распоряжение недописанным, и рискнул: — Послушайте, ваше высокопреподобие, я с вами никогда не спорил, но сегодня настал именно такой день... Позвольте заметить — вы ошибаетесь. Мирандола и Маласпина — не те люди, которые вам нужны.

Внутри моей души раздался отчаянный предсмертный писк, напоминавший, что в случае неудовольствия господин легат не замедлит стереть возомнившего о себе секретаря в мелкий порошок и развеять скорбный прах над водами Влтавы. Отец Лабрайд и парижские записи о ходе разбирательства «дела герцога д'Эпернона» недвусмысленно свидетельствовали: несостоявшиеся заговорщики имели самые тесные связи с Прагой, с обитателями Златой улички и с венецианским подворьем на Влашской. Между салоном мадам Галигай и господами чешскими алхимиками велась оживленнейшая переписка, обмен редкими книгами, реликвиями и экзотическими сувенирами, рецептами то ли колдовских, то ли трансмутальных зелий, на конвертах то и дело встречались надписи: «Достопочтенному рабби Льву Бен Бецалелю» (как многоуважаемый иудей позволил втянуть себя в гойское сообщество?), «Мэтру Жерому Ла Гранжу» (неудивительно, мэтр всегда ищет, где бы раздобыть денег для продолжения опытов и ради оных готов вступить в союз все равно с кем и на каких условиях), «Магистру Джону Ди», «Господину Филиппу Никсу, лично, передать в собственные руки»...