Отрешенные люди

– Но, но! Ты того, не забывайся, я не намерен твои воровские слова слушать, - неожиданно посуровел Татищев, - я тебя о чем спросил? Стал ли ты, Ванька Каин, вести далее честную жизнь после получения вольной? Вот и ответствуй по делу.

– Хорошо, ваша светлость, отвечу как есть. Но подумайте сами, как бы я смог честную жизнь вести, коль средств для пропитания не имел никаких. С сумой по миру идти? Увольте, покорнейше прошу. Обратно в барский хомут башку засовывать? Пробовал уже, да и не пристало вольному человеку таким постыдным делом заниматься. У нас на то свои понятия имеются...

– Хватит ерунду пороть, - пристукнул кулаком о стол Татищев, - сказывай по делу о воровстве своем. Плакаться в ином месте станешь!

Ванька растерянно глянул на графа. Его ничуть не напугал его грозный тон и стучание кулаком. Главное, чтоб он на порку не направил, пытать не приказал. Это и вовсе ни к чему. И возвращаться обратно в сырой погреб Ивану не хотелось. Так бы и беседовал дальше с графом, хоть десять лет кряду, а там, глядишь, и сбежать удастся. Да и к самому графу Ванька испытывал любопытство немалое: интересно было, как бы сам граф повел себя, окажись тогда на его месте - на цепи с медведем. Заговорило бы в нем благородное происхождение и дал бы зверю порвать себя или... или начал выискивать способ, как избавиться от цепей и от хозяйского гнева в придачу? Но то-то и оно, что графу не послал Господь подобного испытания, а значит, не понять ему Ивана, не влезть в его шкуру...

– Не думал я тогда, получив вольную, как мне жить далее: честным человеком или вором стать. Выбора у меня не было, - продолжил Иван свой рассказ, - отправился на радостях дружков своих искать и нашел их в Немецкой слободе, где они в кабаке пропивали добытое за день...

5.

... Иван припомнил, как обрадовались ему и Петр Камчатка, и Шип, и Золотуха, налили полную кружку вина, наперебой поздравляли с вольной, хлопали по плечу, подмигивали. Тогда он и сочинил свою первую песенку про государя-батюшку, государыню-матушку, о которых он неожиданно вспомнил, и на душе стало тоскливо, горько, выть захотелось. Песня всем понравилась, попросили повторить, не поверив, что Ванька сам ее сочинил. И захотелось ему тогда совершить что-нибудь дерзкое, невозможное, что бы никто другой, кроме него, сделать не мог. Он вскочил на стол, начал отплясывать, сбрасывая ногами посуду, выделывая коленца, и плясал так до тех пор, пока не явился кабатчик, не пригрозил вызвать полицию. Кабатчика того он ограбил с дружками через неделю...

А что было потом? Воспоминания слились у Ваньки в длинную цепь событий: он вспомнил, как они залезали в чужие дома, брали столько, сколько могли унести, продавали за бесценок, пропивали, гуляли самозабвенно, до одури, до помутнения рассудка, до беспамятства...

В тот вечер, изрядно напившись, пошли в дом некого немца, придворного доктора, жившего близ Лефортового дворца, у реки Яузы. Забрались в сад, уселись в беседке, ждали, когда все в доме уснут. Вдруг появился сторож и удивленно уставился на них, спросил, кто такие будут. Позвали и его в беседку, и Камчатка, изловчившись, крепко приложился дубиной к его голове, а потом сторожу руки-ноги связали. Тот тихо стонал, пока они чистили господский дом, но не закричал, не позвал на помощь.

Вспомнилось Ваньке, как в докторском доме наткнулся он на девичью спальню, где проснулась одна из молодых девушек. Тогда он был еще робок, не кинулся на нее сразу, не взял силой, душа в объятиях, а поступил иначе: связал и отнес в спальню, где крепко спали доктор с женой, и положил так меж ними. То-то они хохотали потом, представляя, как удивится доктор, пробудившись...

Забрали тогда столько добра, что едва тащили на себе. Погрузили все на плот, что заранее приготовили на реке Яузе, а как отплыли, то услышали крики, шум, погоня шла по их следам. Кинули плот и почти бегом поспешили к Данилову монастырю, где и припрятали все награбленное добро в каретном сарае у знакомого дворника, а забрали от него через пару дней. Опять пропили все.

– Как того дворника при монастыре звали?
– спросил его Татищев.
– Давно ли с ним виделся последний раз?

– Не могу знать, ваша светлость, - небрежно пожал плечами Иван, может, его нынче и в живых вовсе нет... Не могу знать...

Татищев терпеливо выслушал еще несколько рассказов о подобных похождениях Ивана и его дружков, несколько раз спрашивал имена тех, у кого укрывали краденое, велел секретарю выписать их на отдельную бумагу, а под конец, устав, отправил Ивана обратно в погреб.

Едва солдат прикрыл тяжелую дверь, как Иван сразу бросился в тот угол, где запрятал переданные ему жбан и корзинку, выхватил надкусанный пирог и, оглянувшись, не подглядывает ли кто за ним, разломил его пополам. В сумрачном свете, проникающем в погреб, блеснул кривым лезвием небольшой хорошо отточенный нож с удобной деревянной ручкой.

– Ну, попляшете вы у меня, - взмахнул им в воздухе Иван, - не сработаны еще те замки, что Ваньку Каина удержать смогут! Гульнет еще Ваня на воле! Покажет вам...
– Он отер нож полой рубахи и даже поцеловал лезвие в избытке чувств, спрятал его за голенище сапога и, присев на деревянный топчан, взял в руки жбан с вином, сорвал пробку, отхлебнул, закусил ароматным душистым пирогом, блаженно зажмурился. Видать, не оставил его Господь, коль послал подобный подарок, значит, не все еще потеряно. Откинувшись на топчан, Ванька задумался: а что будет дальше, если он даже и выберется отсюда, укроется где-то в Москве, затеряется на время в многочисленной толпе, бурлящей на улицах и площадях. Ведь будут искать и не успокоятся, пока не найдут, не засадят обратно в острог... Есть ли выход? Может быть, убежать, уехать подальше от жирной, откормленной, зажравшейся блинами и пышными пирогами Москвы? А куда? В Нижний? Там каждый новый человек на виду. В Петербург? Еще хуже: солдат и сыскарей столько, что и чихнуть не успеешь, как заметут в приказ. Нет, из Москвы подаваться ему не резон. Лучше города не найти во всей земле русской! Надобно здесь как-то приноравливаться, обихаживаться, незаметно жить.

Но чего-чего, а быть незаметным Иван не умел. Не получалось. Буйная натура не давала, не позволяла того, а шла ключом наружу, лезла из всех щелей, словно добрая квашня из корчаги. Не та у него натура, чтоб тараканом запечным в щель забиваться от яркого света. Ему бы коршуном парить в небесах, крыльями бить зазевавшуюся жирную крякву, да так, чтоб пух-перья по всей округе летели. Привык он свежатинкой питаться, не страшна ему кровь, а мила, приятна, как вино для пьяницы. Не сидеть ему в темном углу, не выдержит, не утерпит...

От этих мыслей Ваньке стало совсем тошно, запершило в горле, заскребло в носу, и он со злостью саданул кулаком по бревенчатой стене, вскочил на ноги, тут же треснувшись головой о низкий потолок, выругался и, подойдя к зарешеченному оконцу, негромко затянул одну из своих любимых песенок:

Ах! Тошным-та мне, доброму молодцу, тошнехонько,

Что грустным-та мне, доброму молодцу, грустнехонько;

Мне да ни пить-та, ни есть-та, доброму молодцу, не хочется,

Мне сахарная сладкая ества, братцы, на ум нейдет;

Мне московское сильное царство, братцы, с ума нейдет;

Побывал бы я, добрый молодец, в каменной Москве,

Только лих-та на нас, добрых молодцев, новый сыщичек,

Он по имени, по прозванию Иван Каинов,

Он не даст нам, добрым молодцам, появиться,

И он спрашивает...

Сильный стук в дверь не дал Ивану закончить песни.

– Эй, - крикнул ему караульный, - ты, того, громко не пой, а то услышит начальство, мне и достанется.

– Не дрожи, не буду, - ответил Иван и завалился на топчан, представляя себе, как удивился бы граф Татищев, узнай, что арестант горланит из сырого погреба, нимало не переживая о неволе.

Песенки, которых он насочинял за последнее время кучу, особенно нравились его воровским дружкам, и после каждого застолья его просили спеть то одну, то другую. Как он был поражен, когда, зайдя однажды в кабак в Китай-городе, услышал знакомые слова и, пройдя в глубь кабака, увидел двух молодцев, изрядно выпивших и нескладно тянувших: "Голова ль ты моя, головушка..." Чуть подождав, он подошел к ним, поинтересовался, что за песню они поют.

– А тебе какое до того дело?
– грубо ответил один из них.
– Нравится песня, вот и поем, тебя не спросив.