Отрок московский

– Руки давай, – обратился худой к Никите. – Вязать буду тебя…

– Я не убивал, – твердо проговорил парень.

– Может, и не убивал. – Тощий стражник подошел поближе, сжимая в пальцах короткую веревку. – Все может быть… Я тебе верю. Только не надо глупости делать – вырываться там, удирать. Только хуже будет. Намнем бока. Охота тебе перед Ярославом Васильевичем с подбитым глазом появляться?

Никиту так и подмывало кувырком нырнуть между широко растопыренных ног витебчанина, попутно хорошенько приложив пяткой по причинному месту, а потом броситься за двери. Но… Во-первых, парень сам не уверен был – сумеет ли устоять на ногах по причине жесточайшего похмелья. Во-вторых, похоже, что эти стражники не такие лопухи, какими прикидываются. Напротив, все их ухватки выдавали мастеров своего дела. Пальца в рот не клади – оттяпают по локоть. А в-третьих, не хотелось бросать Улана. Уж очень это выглядело бы не по-товарищески.

– Я не убивал! – в который уже раз произнес Никита и протянул руки худому.

Стражник кивнул и принялся обматывать запястья. Тщательно так – вроде бы и не туго, а попробуй вырваться…

Фрол Силыч тем временем подошел к Малу. Покачал головой, накрыл тело старика валявшимся тут же кожушком. Тряпицей, чтобы не изгваздаться в крови, поднял нож.

– Ну да, – пробормотал тихо, но отчетливо. – Не убивал… Пить надо меньше, вьюноша. А коли вино не умеешь, так водичку пей. Знал бы ты, сколько народу на Руси вот так, в пьяных драках гибнет… Пошли! Князь разберется.

– А… – Никита хотел спросить об Улан-мэргене, но осекся. А вдруг про ордынца забудут? Если он на воле останется, то сможет придумать что-нибудь и Никиту вызволить.

– Ты про дружка своего? – Витебских стражников не так-то просто оказалось обвести вокруг пальца. По крайней мере нехитрые уловки ученика Горазда они видели насквозь. – Так его уже повязали. Он и проснуться толком не успел.

– Его за что? – Никита дернулся, и тотчас же две пары рук подступивших с боков витебчан сжали его локти и плечи. – Он вообще ни в чем не виноват!

– Да кто вас знает, бродяг приблудных? – широко улыбнулся Фрол. – Подумай, а вдруг это он старика зарезал, а тебе ножик в руки сунул?

– Глупости! Не мог он!

– А ты?

– И я… – Парень сник. Он-то чувствовал свою невиновность. А вот как доказать ее другим? Ведь все против него. – Когда князь меня… нас судить будет?

– То мне неведомо. Он – князь. Как найдет время, так и будет судить. А может, кому из бояр поручит, если дел державных невпроворот.

– Тогда, Фрол Силыч, Христом Богом тебя прошу, вели задержать Андраша Чака из Пожоня!

– Кто таков? – удивился коренастый.

– Так гость именитый из Венгерской земли! – пояснил Молчан. – Вместе они приехали. Только почтенный Андраш с рассветом собрался и уехал, а эти, видишь, остались.

– Да? – Фрол полез пятерней в затылок. – Вместе приехали… Слышь, вьюноша, вы что, вместе путешествовали? Кто таков этот Чак?

– Да мы только вчера повстречались, ближе к полудню.

– И на что он тебе тогда?

– А пусть князю Ярославу Васильевичу поведает что к чему… Этот старик… Малом его звали. Он не один в Витебск приехал. С ним девица была. Василиса. Из Смоленска они. А теперь Мал зарезанный лежит, а девица-то пропала…

– Да видел я, как они уезжали! – перебил его Молчан. – Не было с ними никакой девицы.

– А куда ж она делась?

– А может, ты и ее… того… прирезал?

«Угу… И съел…» – угрюмо подумал Никита, опуская плечи.

Не говоря более ни слова, он пошел между двух стражников к выходу. За порогом встретился взглядом с Уланом. Ордынец выглядел не лучше – помятый, растрепанный, рубаха на груди в винных пятнах. Никита хотел ободрить друга, но не сумел подобрать нужного слова.

Студень 6815 года от Сотворения мира В лесу под Витебском, Русь

Несмеян сбросил потрепанный армяк и остался на морозе в одной рубахе. Верно в народе говорят: «Мужика не шуба греет, а топор!» На мгновение лесоруб выпрямился, рукавом утер пот со лба, поглубже вдохнул и снова принялся за работу.

Рядом сноровисто орудовали топорами сыновья – Вторак и Третьяк. Погодки едва из отрочества вышли, а отца уже переросли. И в высоту на голову почти что, и статью – в плечах каждый, как два Несмеяна. Кое-кто в селе пенял ему, что назвал, мол, сынов, не по-христиански. Ну так крестили-то все одно по святцам, а дома привычнее называть по старинке. Вторак – вторым родился, Третьяк – третьим. Был еще и Первак, но…

– Эй, огольцы! – усмехаясь в заиндевевшую бороду, окликнул Несмеян парней. – Не частите, кому сказал! Тише едешь – дальше будешь!

Сам он работал напористо, но жилы не рвал.

– Прости, тятя, – ломающимся баском ответил Вторак. И толкнул в плечо брата. – Слышь, что тятька говорит?!

Тот кивнул и начал размахивать топором пореже.

«Это ж кто с ними справится, когда заматереют, ежели сейчас они такие?» – снова улыбнулся Несмеян, глядя, как ходят сыновьи плечи под домоткаными рубахами, как клубами валит от их спин пар, будто от впряженного в волокушу коня.

За размышлениями лесоруб и не заметил, как добрался до комля. Тут уж сучьев совсем мало. А что там у ребят?

И вдруг тревожно заржала Зорька, привязанная неподалеку. Кобылу даже из волокуши не выпрягали. Она же тихая, спокойная, хотя и работящая на удивление…

Несмеян насторожился, покрепче сжал в руках топор. Лошадь может так пятиться, приседать, прижимать уши, лишь почуяв нешуточную опасность. Неужто волки? А может, хуже? Лихие люди? Отбирать-то у лесорубов нечего. Разве что лошадь… Мужик похолодел.

– Вторак! Третьяк! – негромко позвал он парней. Но те и без его слов поняли, что дело неладно. Побежали, стали рядом – плечо к плечу. – Пошли ближе к волокуше… По сторонам поглядывайте.

– Хорошо, тятя… – прогудел Вторак, а молчаливый младшенький кивнул – понял, мол, не дурак.

Зорька уже не просто ржала, а вырывалась. По ее бокам волнами ходила крупная дрожь, а побагровевшие глаза кружили, обшаривая подлесок.

«Не разбойники, – усомнился в своем же выводе Несмеян. – С чего бы ей так бояться людей?»

– Глянь-ка, тятька! – ойкнул Вторак, выпучивая глаза не хуже кобылы.

Молодая ель дрогнула, закачалась, сбрасывая с ветвей снежные коржи. Мужик понял, что сейчас увидит, еще до того, как услыхал низкий глухой рык.

– Шатун! – каркнул он осипшим от ужаса голосом.

Из-за дерева вышел огромный медведь.

Черно-бурая с сединой шкура играла на солнце. Из ноздрей вырывался пар.

Здоровенный, зверюга. Пудов двадцать. Из берлоги поднялся недавно – отощать не успел. Сюда бы тех охотников, которые выгнали лесного хозяина на мороз и бросили.